должен привлечь на свою сторону всех членов комиссии, они соберутся у меня в кабинете к трем часам дня…
Рестак поворачивается к фронтону Ассамблеи, чьи монументальные часы показывают время Республики. Затем, отступив на шаг, внимательно оглядывает своего друга с головы до ног.
— Не волнуйся, ты их соблазнишь, всех до единого.
— Но в Совете состоят только мужчины.
Рестак выдерживает многозначительную паузу.
— Верно, но все они прислушиваются к своим супругам. Я, например, не принимаю ни одного решения, не посоветовавшись с Адриенной, ясно?
Эйфель стиснул зубы, словно укололся чем-то острым, но все же заставил себя улыбнуться. Потом поглядел на башенные часы и подозвал фиакр.
— Поехали, не стоит опаздывать…
ГЛАВА 19
Париж, 1886
— Я всего лишь человек, выдвинувший более смелую идею, чем…
Двенадцать лиц, обрамленных бородками, не дрогнули. Члены комиссии, застыв, как восковые фигуры, бесстрастно слушают инженера.
— …и я прошу вас только об одном — позволить мне донести ее до…
У Эйфеля бешено бьется сердце. Несмотря на газетную шумиху, развязанную Рестаком, он знает, что сейчас главное — эта речь в защиту проекта башни. Сегодня, как никогда прежде, решается её будущее. Вот почему он пригласил двенадцать членов комиссии Парижского совета сюда, в Леваллуа, в свои мастерские. Некоторые из этих господ противились, предпочитая, чтобы он выступил в Парижской ратуше, но интерес к его проекту все-таки победил. И теперь он должен поразить, зачаровать их. Начав со слов. С тех слов, которые Эйфель столько раз повторял дома, перед зеркалом, в присутствии Клер, затем перед Рестаком, затем перед всей своей командой. Кстати, самые близкие сейчас находятся здесь, у него за спиной, словно штабные при генерале. Компаньон, застывший и оробелый; Клер, которая едва удерживается, чтобы не прижать к себе руку Адольфа; дальше Кёхлин, Нугье, Совестр — первые родители проекта; и, наконец, Рестак — он присел на краешек консоли и наблюдает за этой сценой с таким видом, будто смотрит водевиль. А сотрудники в прилегающих мастерских, за стеклом, могут только видеть, как хозяин произносит речь, поскольку он закрыл все двери.
— Эта башня, господа, будет создана не во славу одного человека или его репутации; она станет символом Парижа! Его светочем, его местом в мире и, быть может, его душой.
Один из советников шепчет соседу, что этот Эйфель — просто поэт, настоящий лирик. Однако посмотрим, что он нам покажет.
— Представьте себе башню, устремленную к небесам, притягивающую к себе все взгляды! Башню, бросающую дерзкий вызов силе тяжести, стихиям, самим условиям человеческого существования!
Если бы советники посмотрели на Клер, они увидели бы, как шевелятся ее губы, повторяя каждое слово этого панегирика. Но они смотрят только на Эйфеля, зачарованные его энтузиазмом.
— Эта башня — символ вновь обретенного доверия нации, которая поднимает голову после стольких лет крови и слёз.
Сей патетический пассаж производит должный эффект, и оратор с облегчением видит, как лица советников зарделись от республиканской гордости.
Тем не менее один из них поднимает палец, словно ученик в классе:
— А вы не боитесь, что этот трехсотметровый мастодонт отпугнет туристов от Парижа?
Эйфель уверенно отвечает:
— Наоборот! Туристы будут приезжать тысячами! И из Европы, и из Нового Света… — Четким военным шагом он проходит перед шеренгой советников, заглядывая каждому в глаза, и добавляет: — А кроме того, на ней можно будет поужинать и даже потанцевать.
Одним чиновникам нравится эта мысль, другие хмурятся, шокированные его игривым тоном.
— А как вы собираетесь решить проблему грунта? — спрашивает самый старший из них, ткнув пальцем в основание башни на чертеже, который выставлен в центре комнаты. — Если вы поставите это ваше «великое чудо» рядом с Сеной, оно вполне может провалиться…
— …и подвергнуть опасности прилегающие здания, — добавляет другой советник, вызывая обеспокоенные взгляды своих коллег.
Но Эйфель предвидел этот вопрос. Щелкнув пальцами, он велит Саллю заменить изображение башни чертежом с гидравлическими кессонами.
— Что касается основания, мы зондировали почву каждые три метра на протяжении ста пятидесяти футов[30]. Со стороны Военной школы[31] она представляет собой надежный известняковый пласт, поэтому никакой опасности нет…
Советники подходят к чертежу.
— …зато со стороны Сены, как вы справедливо заметили, есть проблема: прежнее русло реки размыло почву, и это несколько осложнит наши работы.
Инженер стал разъяснять подробности, обращаясь к своему чертежу и описывая систему кессонных камер. По мере того как строители будут углублять котлован, в него начнет проникать вода. Однако система компрессоров поможет снизить ее уровень так, чтобы рабочие могли лопатами сбрасывать в нее лишнюю землю и строительный мусор, таким образом, фундамент будет укреплен в высшей степени надежно.
Все двенадцать советников восхищены и в то же время растеряны. Эти технические подробности превосходят их понимание, для них они — звук пустой. Один из них даже не понимает, что подземный кессон можно осушить с помощью компрессора:
— Но разве… разве это не опасно?
В ответ Эйфель сообщает, что двадцать лет назад его первое сооружение в Бордо поставило строителей перед той же проблемой.
— Это был металлический мост, по которому вы наверняка проезжали в поезде, отправляясь на юг.
С этими словами Эйфель, подмигнув Компаньону, передает ему слово.
— Господа, макет башни установлен внизу, — объявляет тот. — Подробный осмотр позволит вам самолично убедиться в ее надежности.
Советники спешат за Жаном Компаньоном с такой готовностью, словно он предложил им прокатиться на «русских горах».
— Браво, папа! — шепчет Клер, на ходу чмокнув отца в аккуратно подстриженную бородку.
— Погоди, это еще не победа, — отвечает Эйфель, глядя вслед маленькому отряду, который неуклюже спускается по узкой винтовой лестнице, цепляясь за перила.
Сам он и журналист замыкают шествие.
— А ты мне не рассказывал, что работал в Бордо, — заметил Рестак.
Эйфель старается выглядеть равнодушным:
— Да, какое-то время, пока строил там мост.
— Сколько же тебе было лет?
Эйфелю не по себе: не думал он, что Антуан заговорит на эту тему, особенно в такой день!
— То ли двадцать семь, то ли двадцать восемь, уж и не помню…
Рестак производит мысленный подсчет и спрашивает как о чем-то вполне очевидном:
— Так ты наверняка был знаком с семьей моей жены, их фамилия Бурже.
Эйфель напрягся. Только не выдать себя! Сейчас главное — башня, важнейший проект в его карьере.
— Нет, не помню, — бормочет он.
И, ускорив шаг, почти сбегает по ступенькам узенькой лестницы.
* * *
Макет выглядит великолепно! Башня, высотой в два с лишним метра, выполнена точно из того же металла, какой пойдет на реальное сооружение. Эйфель установил
