И хотя сейчас всё уже позади, от этого почему-то не легче. Лучше б ничего вообще не было: ни позади, ни впереди — нигде. Ну да ладно. В любом случае, к рассказу обо всём последующем придётся вернуться завтра: сегодня уже стемнело, а выворачивать глаза наизнанку, пытаясь написать что-то при тусклом свете свечи, как делали всякие романисты, поэты и мыслители палеозойской эры, желания нет. Зрение берегу вот, как предки завещали! За компьютером не сижу, по ночам в тиши не пишу стихи, сплю много. Зрение на том свете — ох, какая полезная штука, поэтому никаких свечей и никаких дневников по ночам! Н-да. Наверное, в глубине души я всё ещё на что-то надеюсь, полагая, что всё это — все оставшиеся несколько дней или максимум недель — ещё не конец, и что когда-нибудь я смогу написать в точно таком же дневнике о том, как я вышел из квартиры и прошёл через океан мертвецов, пробивая себе путь к… К чему? Куда? А самое главное — ради чего? Всё это просто бессмысленно. В следующие несколько суток постараюсь закончить свою историю: осталось написать всего-то про тринадцать дней — меньше всего того, что я уже написал. Потом будет какая-нибудь посмертная записка в качестве эпилога — или эпилог в качестве посмертной записки — и после этого, может, попробую как-нибудь ускорить весь этот томительный процесс бестолкового, смиренного, тихого ожидания глупой и незаметной для всего прочего мира смерти.
Запись 4
Двадцать седьмое августа. Тридцатый день с начала вымирания. Я всё ещё могу позволить себе роскошь начинать каждое своё утро с кофе. Родители любили его пить и закупались упаковками молотого средней обжарки впрок. Была у них и турка для варки всего этого дела, которая сейчас очень кстати. В общем, уж чего-чего, а кофейка у меня осталось ещё на месяц-другой, и это замечательно: есть как минимум одна причина просыпаться и вставать с постели. После того, как чашка бодрящего напитка оказывается пуста, приходится искать новый смысл бодрствования и вообще — существования. Здесь тоже пока всё легко: я сразу сажусь за дневник и начинаю думать над тем, как продолжить свою историю. Пишу я не сразу: сначала на черновиках набрасываю план рассказа. О чём рассказать, о ком, какие события охватить и так далее. Это помогает сделать текст сбалансированным: одновременно лаконичным, не выглядящим как дешёвый бульварный роман в периодическом журнале прошлого века, с построчной оплатой для бедствующих авторов-словоблудов; и не слишком коротким, представляющим собой сухое изложение последовательности событий. Ну, это моё самокритичное мнение касательно моей же работы. Вы, уважаемые критики, вольны сделать свои умозаключения и, возможно, даже написать рецензию, разносящую мой скромный труд в пух и прах, и даже отправить эту рецензию в какой-нибудь постапокалиптический окололитературный журнал, если вы, конечно, дожили до возрождения цивилизации и всего такого прочего. Но, если нет — сочувствую. В таком случае можете написать вашу рецензию на листе формата а-четыре, свернуть её тоненькой трубочкой и засунуть прямиком себе в задний карман брюк или куда-нибудь ещё в этом же районе. Что-то я какой-то токсичный стал. Не знаю. Может быть, я злюсь на вас за то, что представляю вас сидящими себе там в тепле и какой-никакой безопасности, читающими всё это и думающими о такой ерунде как композиция текста, последовательность сюжета и глубина раскрытия персонажей. В то время, как всё это: весь этот текст с его композицией, весь этот сюжет, все эти персонажи — всё это моя жизнь. Моя жизнь! Представляю, как вы будете читать всё, что я напишу ниже и… И просто переворачивать страницу за страницей, не прожив и малой толики того, что проживу я в момент, когда буду всё это писать — не говоря уже о том, что было со мной, когда все эти события происходили в реальном времени. Оттого и не хочется вовсе делиться всем этим с вами: хочется, чтобы всё произошедшее по крайней мере оставалось реальным, а не превращалось в развлекательного характера чтиво на один вечер. Наверное, это излишние заморочки или просто бред сходящего с ума бестолкового подростка. Что ж, в таком случае хорошо, что этот бред нашёл своё место на этих страницах. Таким вот я был, прошу любить и жаловать. А теперь — к делу.
День 15
Следующую свою смену на крыше я стоял уже с Тохой, который, в отличие от Лёхи, был не очень-то разговорчив. Наверное, злился на меня за то, что я занял их с Лёхой место. Я пытался вступить с ним в контакт и расспросить его о том, как он здесь оказался и как встретил первые дни нашествия живых мертвецов. Но он всё отмахивался или отвечал односложно: «Да. Нет. Не знаю». Словом, выяснить о нём мне ничего толком не удалось, и я оставил всякие попытки найти с ним общий язык, спрашивая далее только о чём-то, что касалось работы.
Большую часть нашей дневной смены я переписывался с Ирой. Я рассказал ей о своих соображениях насчёт Радуги, на которые меня вчера навёл рассказ Лёхи. Она заволновалась. Я сказал, что пока всё спокойно, и что как только запахнет опасностью, я сразу же уберусь отсюда. Она ответила, что лучше бы мне убраться сейчас, а я не стал говорить ей, что боюсь — сказал, что, пока здесь всё нормально и есть халявная еда, имеет смысл оставаться тут, чтобы домашних запасов потом хватило на подольше. Выставил себя этаким расчётливым и продуманным выгодополучателем. Не знаю, поверила ли она. Может и догадалась, что к чему. Всё-таки мы уже давно встречались, и кое-что о моей натуре она знала. Как минимум то, что не такой уж я на самом деле расчётливый и продуманный — скорее хитрый на выдумку оправданий для своей инфантильности, бездействия, лени и всего такого прочего.
Ещё мы обменивались фотками. Она сбросила мне свой вид из окна, и я увидел, как выглядит поистине безнадёжное положение. Внизу, возле её дома, бродило столько мертвецов, что казалось, будто Ира была не оправдавшим народные ожидания губернатором, и добрая половина всех горожан собралась у её резиденции с протестной манифестацией. Ещё она рассказала, что выстрелы в центре почти совсем смолкли, а в интернете пишут, будто бы военным удалось закрепиться в районе городской администрации, и там теперь есть целые несколько кварталов, полностью зачищенных и надёжно ограждённых от всего внешнего неприступными кордонами. Несмотря на то, что эти
