диван, забывая обо всём на свете, прошептала:
— Вот и всё!.. Ты теперь — мой… Какое счастье, что у меня сегодня не "опасный" день!
Они потонули в любви и счастье, освобождаясь от сладкой муки и лаская друг друга. Мир отодвинулся, они остались только вдвоём.
Потом так было ещё несколько раз. Они пили чай под шёлковым — "апельсиновым", сказала Таня — абажуром. Всё, что было в комнате, делалось тёплым от этого абажура и напоминало кожу Тани, такую же шелковистую и оранжевую. В жизнь их вошла любовь, тихое счастье. А Таня почему-то расплакалась. Глаза её, от его лица близко-близко, наполнились прозрачными лужицами.
Всю ту короткую ночь они почти не спали — говорили о чём-то, не вдумываясь в смысл, целовались, смеялись. Никто им не мешал, и Алексей понял: наверное, это и есть то самое человеческое счастье, о котором все мечтают, а потом не замечают и не понимают, что оно к ним пришло, и начинают стремиться к чему-то другому — барахлу, мебели, автомобилю. Но миг счастья двоих, если его не ценить, уже не повторится. Придёт утро. Явятся люди. Начнётся другая жизнь. Может быть, тоже хорошая, радующая своими достижениями и удачами, но — не та, без любви. И, стало быть, выше любви — ничего уже нет, и не будет. И не надо торопить любовь, никогда.
Действительно, утро подкралось к ним незаметно. Разбудило звоном будильника, и потянулись с тех пор будни. Никуда не хотелось, а надо было уезжать на аэродром, жить врозь. Работать и опять возвращаться. Не высыпаться.
Несколько раз Алексей натыкался в коридоре на осуждающие взгляды пожилой Таниной соседки. С той поры возникла для него проблема соседей. Люди — вроде бы ничего, тихие. И если бы не "совещались" по ночам в своей комнате, может быть, их даже полюбил бы. Но они уже привыкли к его частым командировкам "туда и обратно" и, зная, что он прибыл, упорно просыпались в те ночи, когда он оставался в доме. Он их стеснялся.
Приезжая к Тане, он теперь не помышлял уже о женитьбе, как хотел того, когда увидел её впервые. Ему стало казаться, она выбрала его себе только для нормальной половой жизни, а не для замужества. Уж очень темпераментной была. А при её обалденной красоте могла выйти не за лётчика, а за принца. Наверное, поэтому и не заводила ни речей, ни даже намёков о совместной жизни. И хотя себя он тоже не причислял к замухрышкам, тем не менее, внутренне согласился с ней. Временно, так временно — ладно. Переласкали, видно, в детстве, если считает себя… Ничего, время образумит. А вообще-то, руби сосну каждый по себе, говорил отец.
Вот поэтому, видимо, и считал себя чужим для неё. Приехал, уехал, ей это без забот. Даже бутербродика утром в дорогу не догадается. Значит, мужа не чувствует в нём, а так… Хотя оставлял ей и денег, да и вещи покупал. Не брала — гордая. Ну, и видел после этого в ней лишь удобную женщину, не претендующую ни на что.
Нет, всё это враньё, хотя и перед самим собой. Чтобы оправдать собственные амбиции. Оставляла она ему и бутерброды поначалу, и другую еду в пакетах. Сам не брал. Во-первых, некогда было садиться и завтракать. Потому что всегда просыпал и даже умывался на пределе времени. А тащить пакет с собой и жевать потом при посторонних в пригородном поезде?.. Офицеру?.. Вы что-о!.. Никто не ест, а офицер — сидит и жуёт? Ну, уж, нет.
А, во-вторых, какая уважающая себя женщина станет заводить разговор о том, что на ней следует жениться? Или хотя бы намекать… Но он ждал этого. Ведь ждал?.. Разве не поэтому не делал ей предложения? А всё потому, что боялся. Вдруг откажет? Каково это его самолюбию!.. Но понял всё это только дней 6 или 7 назад, ночью. Когда она обняла его за шею и, перевернув душу, прошептала: "Алёшенька, милый! Не могу жить без тебя, без твоей улыбки!.."
В ту ночь он сделал ей предложение и, несмотря на ежедневные полёты, стал приезжать каждый вечер ночевать. Не поедет вот только сегодня — нет уже сил. Об этом и оставил утром записку.
Александр Зимин, пока не вышли на боевой курс снова, неожиданно расстроился. Вспомнил, что утром поссорился с женой. Если бы утопил сразу кнопку в будильнике, может, и не случилось бы ничего. Но… не было сил разлепить глаза, и "паразит" всё гремел и гремел. Так что, когда Сашка поднялся, наконец, и ушёл умываться и бриться в ванную комнату, Галка уже проснулась и поднялась тоже. Не успел он войти в кухню — и она там. Вошла, как всегда, в своем бордовом халатике, и началось…
— Ты чего? — удивился он. — Рано ещё, лежала бы…
Галка молча открыла холодильник, достала бидончик с молоком и налила молока в стакан. На спине у неё чётко выделялась гривка иссиня-чёрных волос. Галка была украинкой, но походила на женщину с востока. Миндалевидные тёмные глаза. Чёрные, сросшиеся на переносье брови. Тёмный пушок над губой. Узкие покатые плечи. Даже домашние туфли у неё были восточные, как у испанских мавританок — остроносые, с золотой каймой и помпончиками на загнутых вверх носках. Видно, в средние века украинцы не только сражались с турками в степях, ровных, как постель. Но, главное, у Галки и характер был восточный — горячий, воспламеняющийся, как бензин. Правда, когда надо, она умела себя сдерживать.
Только не сегодня. Бидон убрала молча, но… с захлопыванием дверцы. Стакан с молоком — не поставила перед ним, а тоже — шлёп! Чуть не расплескалось молоко. Подала кусок булки — прямо рванула от неё. А он, тоже молча, смотрел, ожидая взрыва. Знал: будет.
— Ну, чего уставился? Пока не съешь при мне — не лягу!
— Да ведь я — в столовую сейчас…
— Знаю я тебя! Пока до столовой дойдёшь, 2 папиросы искуришь. Натощак. Пей!..
Он выпил молоко, прожевал булку, пахнущую анисом, и начал искать термос. Бормотал:
— Чёрт возьми! Где термос?..
— Зачем тебе? — Нежное лицо Галки пошло розовыми пятнами.
"Началось!.." — подумал он, втягивая голову. В густых пиках ресниц жены сумрачно мерцали обиженные глаза. Но ответил бесстрашно:
— Налью Лёшке какао.
— Опять?! — В чёрных глазах Галки качнулось пламя.
— Что — опять? — Знал, сейчас закипит Галка крутым кипятком. Не посторонишься — ошпарит.
— Опять он, говорю, укатил… к этой?!. — Губы Галки сделались сизыми — как у негритянки.
— Его дело холостяцкое. Может, влюбился человек?
