там не блатуй перед ментами, ты тут общак разгоняешь ночами, сидишь со смотрящим и всё такое, по делу идёшь чуть не как блатной. Смотри, в зоне могут таких навешать, до дурдома не доедешь. Сейчас ведётся негласная война со всякого рода «положенцами», «смотрящими» и прочей блатотой. В зонах многих вообще дела обстоят просто: не хочешь работать, отказываешься подписать бумагу, что отходишь от своих «понятий» и прочего отрицалова – подводят к тебе петуха и говорят, подписывай или петух тебя целует. И тогда сам отправляешься в петушатник, ты, бывший смотрящий или блатной. А в Пакино, во Владимирской области ещё проще. Стоит пидорас с надроченным, и если ты выёбываешься – тебя просто отъебут. И тогда будешь вообще сидеть рабочим пидорасом, ты, бывший блатной и положенец. Так вот. Смотри не выёбывайся там. Просто говори, что делов не знал, дурак, в дурдом еду.
– Когда еду?
– Не знаю. Документы твои в спецчасти.
– А куда еду? Во Владимир?
– Не знаю. Но чем дальше от Москвы, тем для тебя лучше. В жопе какой-нибудь уйдёшь из дурки за три копейки. Это здесь взятки сам знаешь какие. Трубу отремонтировали?
– Нет. Аккумулятор не работает. И не заряжается. И ток не проходит.
– Ничем помочь не могу, всё равно прячьте лучше, а то шмон-бригада найдёт – мне сам знаешь что.
– Что вам, вам ничего, и, Рубен Георгиевич, можно вопрос?
– Давай.
– Вот оно вам всё надо?
Миха приехал с сигаретами пол двенадцатого ночи. Поднял 32 блока. Он крут! Миха усталый и грустный. Видел, говорит, своих присяжных, лохи страшные. Видно, что запуганные. Да ещё и ВаськИ. Точно въебут двадцать.
Я говорю, не бойся, Миха, не дадут. Дадут не больше того, что дадут, но 20 точно не дадут. Я чувствую, говорю, что 15 максимум.
– Если мне дадут 15, я буду до потолка прыгать от счастья.
– Ты идиот.
15.01.11.
У нас был чердак, когда мы были маленькие. Чердак и черёмуха. Черёмуху можно было рвать прямо с крыши, сидеть и обжираться ей, смотреть на солнце, облака и мечтать.
Кирюша Бортников мечтал украсть много салидола в колхозе, а я мечтал уехать далеко, где никого нет.
Кирюша жрал черёмуху и был чистый. Я жрал черёмуху и был с ног до головы чёрный. Хорошо, что бабка далеко, она с дедом в разводе, но нормально общаются, хоть и живут отдельно. Бабка живёт в посёлке, в квартире, а дед в доме. У деда поэтому и сарай есть и чердак над сараем. На чердак бабка вешает замок, перед каждым летом, потому что летом привозят меня. На машине, со всем моим барахлом и кучей пластилина. Предки сдают меня и уезжают, и орут друг на друга теперь в своём одиночестве. Они всегда орут.
Замок дед срывает гвоздодёром первого июня.
На чердаке есть огромный сундук, в котором хранятся мои вещи с прошлого лета, в основном хлам, но встречаются по-настоящему достойные, вроде сломанного велосипедного звонка или пули, которую мне подарил Мишка в прошлом году. Ещё есть воздушка, ружьё, сделанное из велосипедного насоса, только не стреляет. Чтобы стреляло нужна резинка, а резинка от велосипедной камеры, а велосипедная камера у деда. Только дед хочет эту камеру запихать в колесо, чтобы возить на велосипеде дрова из леса, но я думаю, что дедушка взрослый и что-нибудь придумает, поэтому камера уже скрипит под ножницами и присобачивается на ружьё. Ружьё всё равно не стреляет. Я убираю его обратно в сундук и иду на речку.
Я пока один. Меня всегда привозят первого. В деревне, кроме меня, только бабки, и собаки, и коты.
Я иду на речку, там есть мостик, с которого можно кидать в речку камни и всякое разное барахло. Это война. Враги в реке, их необходимо уничтожить.
Я убиваю всех врагов и иду домой, думая о ружье и о велосипедной камере и ещё о том, что Кирюшу ещё не привезли и убийство камеры списать не на кого.
Но дед меня простит. Дед уже нашёл ружьё и теперь оно стало кривым и вообще не стреляет, и резинка, вырезанная мной, одиноко валяется в луже.
Эта резинка как бы говорит мне: не стоит сейчас идти в дом, погуляй ещё.
И я иду гулять на болото. Сломать мне нечего, но можно развести костёр, потому что я спёр у деда спички. А спички в лесу – первое дело. Можно жечь костры и жарить грибы. Тут полно сыроежек на болоте, но сырые они омерзительны на вкус, хоть и сыроежки, нужно собрать их и пожарить. И нарвать кислицы, которую мама называет заячьей капустой и рвёт её мне, когда мы с ней вместе ходим в лес. Кислица – это вообще очень вкусная трава. По вкусности её делает только щавель, но на болоте он не растёт, за ним надо идти фиг знает куда. Ягод ещё никаких нет. Это очень большой минус для начала лета. Ни черники, ни земляники, ни гонобобеля. Гонобобель – это самая вкусная ягода в лесу. В ботанике она зовётся голубикой, но здесь вся деревня именует её гонобобелем. Слово достаточно невкусное, зато ягода вкусная очень. Растёт на болоте. Под соснами.
Сосны я почему-то очень люблю. Они здесь высокие и красивые, от них пахнет летом и чем-то совсем родным, чем-то похожим на солнце.
А солнце уже давно собирается к западу. Дед научил меня определять время по солнцу и я, ошибаясь максимум на час, могу определить, сколько времени безо всяких часов. Сейчас шесть или пол седьмого, а это значит, что нужно дожарить грибы, потом сходить посмотреть на дохлую ворону, которую ещё по дороге сюда заметил, но отложил на потом, потом сходить к муравьям, посмотреть на них с полчасика, ничего у них там не ломать, только насобирать на соломинку муравьиной кислоты и потом эту кислоту облизывать. Она вкусная и кислая. На любителя. Я любитель.
Потом нужно спрятать спички и зайти к деду с таким видом, что типа камера велосипедная сама порезалась и оделась на ружьё. Жалко ружьё, теперь оно вообще не стреляет, хотя и раньше тоже не стреляло.
Дедушка очень грустит из-за велосипедной этой камеры, но ничего, говорит, ты же маленький. Дедушка вообще меня очень сильно любит. Он мне простил даже нечаянно разлитую флягу браги, которую я нечаянно нашёл и не сказал бабке, хотя бабка пытала долго, почему от меня пахнет сивухой, но я сказал, что это всё Кирюша. Короче, не сдал я деда.
