время присматривалась к тебе и, думаю, пришла пора нам откровенно поговорить…
Конечно, первое, на что ты обратил здесь свое внимание, это портрет твоего отца, И я ценю твою сдержанность: за все это время ты так и не задал мне ни одного вопроса. Да, мы с твоим папой были близки, и поверь, на то имелись свои причины.
Иван Антонович пришел с войны в 1946 году. К этому времени из эвакуации вернулись твои мать и сестра. Я оставалась в Херсоне при немцах, дворники нужны любой власти… Кстати, помогала твоей маме — Вера Игнатьевна к жизни была совершенно не приспособленная. Так вот, отец твой, как и многие его сверстники, побывавшие на фронте и узнавшие почем фунт лиха, пришел домой с твердым убеждением: жизнь и смерть настолько меж собою близки, так неразрывно связаны в единое целое, что любой, кому удалось в этой бойне уцелеть, кто выиграл счастливый билет, должен из этого сделать один вывод — жить дальше сегодняшним днем, брать от жизни все, радоваться каждому погожему деньку, друзьям и товарищам, дышать широко распахнутой грудью. В чем это выражалось? Ваня много пил. А мама твоя, ты это хорошо знаешь, не переносила пьяных. Конечно, она боролась с этой его болезнью, что только ни делала… Кончилось тем, что когда он пьяный возвращался домой, она его гнала. Не открывала дверь. Если б ты знал, сколько раз он ночевал во дворе…
Ну, и я с некоторых пор стала пускать его к себе. Жалко же человека. Герой войны, старший офицер, вся грудь в орденах — и на тебе, такое несчастье…
Вера делала вид, что ничего не знает. Когда муж бывал трезв — ни одного упрека. А я довольствовалась теми пьяными крохами, что мне доставались…
Баба Нюра допила чай, покрутила задумчиво чашечку в руках, медленно перевела взгляд на стоящий на секретере за моей спиной портрет отца и с неловкою усмешкой, как бы оправдываясь, глухо продолжила:
— Наверное, это тоже можно понять… Жизнь меня-то не слишком баловала. С раннего детства сирота: лишилась родителей в революцию. Сама я из Одессы. В 1921 году, одиннадцатилетним ребенком, меня родители, подальше от греха, отправили в Херсон к родичам моей гувернантки. В это время в Одессе особо свирепствовали новые власти. В первую очередь, страдали лица дворянского сословия и представители знати. Мой папа, Аристарх Семенович Конягин, был в городе известным человеком, опять-таки, статский советник, как отец Ленина, помнишь? Так я лишилась и его, и мамы…
Всю жизнь была вынуждена скрывать свое происхождение. Не высовываться и не бросаться в глаза. Вот и послужила обществу в роли дворничихи. Чистоту вокруг наводила. Не худшее, между прочим, занятие… Располагающее к философским размышлениям. Кстати, да будет тебе это известно, после революции немало дворян, не успевших эмигрировать, пошли в дворники. У нас, видно, тяга к чистоте — это сословное.
Получить официальное образование, как понимаешь, я не стремилась. С детства, правда, был заложена во мне любовь к книгам, в этом можешь убедиться по моей библиотеке. Впрочем, какая она моя? Все здесь в этой квартире чужое: от мебели — до книг, снесено во время немецкой оккупации из множества брошенных квартир. Так сказать, утолила свои гуманитарные печали…
А теперь некоторые детали. Считай, с вашей семьей я накрепко связана. Что хоронила твою мать, тебе уже известно. А вот что отец твой умер у меня, в еще той, старой квартире, знаешь вряд ли. Пришел ко мне как-то готовый, уложила я его спать, а утром гляжу — что-то не то… Сбегала я тогда к Вере Игнатьевне, сказала ей, а после общими усилиями мы его к вам и перетащили. Ты тогда, кажется, был в армии… К тому времени он уже несколько лет почти не пил, прибивался ко мне разок-другой в году, хотя некоторые вещи его у меня здесь лежали. Вот, например, такая вещица…
Баба Нюра тяжело встала и, заметно припадая на правую ногу, проковыляла в свою комнату, а через минуту вышла с небольшим аккуратным пакетом в руках. Она протянула его мне. То, что находилось в старом холщевом мешочке, оказалось, на удивление, увесистым.
— Разверни! — приказала мне старуха.
Я вынул из мешочка нечто тяжелое, обвернутое в старую промасленную бумагу, посмотрел на бабу Нюру, стоявшую напротив с отрешенным лицом, и стал медленно развертывать пакет, уже понимая, что увижу через мгновение.
Надо же, а я был уверен, что после смерти отца эта штука будет по закону сдана в милицию… В моих руках был отливающий тусклым вороненьем великолепный механизм смерти — девятимиллиметровый пистолет «Парабеллум» Р-08 с пазами на рукоятке для крепления приставной кобуры. Потускневшая бронзовая табличка с дарственной надписью от маршала Толбухина. Картонный коробок с отливающими золотом крупными патронами. Папин именной пистолет…
— Твоя мать не хотела, чтоб он у вас дома валялся, боялась, чтобы ребенок, ты, то есть, не натворил с ним беды. Такое после войны часто случалось. А отец упрямился сдавать, нравилась ему эта вещь, гордился ею. Дело мужское, благородное… Вот и лежал у меня этот железный убийца десятки лет, ждал, видать, твоего появления.
— Заверни и спрячь его, теперь он твой! — сказала баба Нюра и вновь уселась на свое место. — Что глядишь на него, как околдованный? Не дай Бог, чтобы он когда-нибудь тебе пригодился…
— Вот такие дела у нас, Вася, — продолжила она. — А теперь главное, что мне надо сегодня тебе сказать. Я больна, в последнее время мне становится все хуже и хуже, диагноз и прогнозы на ближайшее будущее, к сожалению, мне тоже хорошо известны. Поэтому хочу одно: завершить свои земные дела. Пора.
— Ну что вы, Анна Аристарховна, — запротестовал я, — все будет хорошо. Лекарства у нас есть, химиотерапию пройдете и будете, как новенькая! Вон, сколько людей живут с этим годами…
— Успокаивать меня не надо, ты лучше послушай внимательно, что я тебе скажу. Во-первых, чтоб не забыть: завтра обязательно захвати с собой документы и зайди к жэковской паспортистке. С ней у меня все договорено — постоянную прописку она тебе без проволочек оформит. Не хочу, чтоб ты остался без жилья, Валька и так тебя наказала. Квартира неплохая, будешь жить-поживать, да непутевую бабу Нюру вспоминать…
Вижу, что с Женей у тебя не очень-то складывается, а жаль. Девка она хорошая, настоящая. Такая не предаст, и в горе, и в радости всегда будет рядом. Ну, что ж тут поделаешь… Жаль… — опустив глаза и думая о чем-то своем, повторила она.
— За последние годы
