статью трибунала подвести. Вплоть до попытки свержения комсомола – «верного помощника партии».
А ведь он за эту партию, за этот комсомол воевал, сил и крови своей не жалел, орден заработал… Да, он воевал за советскую власть, за партию, за комсомол, это верно, – за них, за счастливую жизнь народа, но не за сытых барчуков с надменными физиономиями, способных беспричинно, почти без всякого повода посылать людей на смерть.
В мирное-то время – и на смерть…
Мягков скинул с себя и тяжело, будто собственные ноги совсем не держали его, выпрямился.
– Я добьюсь того, что ты пойдешь под трибунал, – жестко и четко, свистящим шепотом проговорил он, глядя в дергающееся лицо молодежного вожака, в его глаза – он видел взгляд этого человека и одновременно не видел, глаза секретаря постоянно убегали в сторону. – Обязательно пойдешь… Понятно?
Двое располневших спутников вожака, утяжеленные папочками, куда-то исчезли, – как только дело запахло жареным, они тут же испарились, и теперь молодежный секретарь остался без прикрытия.
Губы у него тряслись, он пытался что-то сказать, но не мог – то ли речь отказала ему, то ли вожак боялся Мягкова.
А Мягков уже поспокойнел, приказал бойцам:
– Грузите убитых девчат на подводу. Хоронить будем с воинскими почестями, как павших в бою, – на комсомольского вожака он уже не смотрел. Добавил: – Под винтовочные залпы.
– Одной подводы не хватит.
Боль вновь проколола тело Мягкова, он опустил голову, будто был в чем-то виноват. Распорядился, с трудом дыша – не стало хватать воздуха:
– Подгоните еще две подводы. Бойцы пойдут пешком. Все подводы – только раненым.
– Раненых у нас нет, товарищ комендант.
Хоть тут-то все в порядке. Мягков удовлетворенно кивнул.
Тем временем молодежный вожак пришел в себя, поспешно отодвинулся от коменданта в кусты, высморкался там и исчез.
Комендант посмотрел вслед невидящим взглядом.
Мягков слово сдержал – погибших комсомолок похоронили под винтовочные залпы. Как солдат, павших в бою. Торжественные речи произнесли Ломакин и Ярмолик, новый председатель чека, выскочил вперед и молодежный вожак, что такое совесть, парень не знал совершенно, но зато был очень цветист – заслушаться можно.
Он чеканил слова, будто народный трибун, нанизывал их на золотую нитку и был собою доволен. Мягков же мрачно молчал и недовольно морщился, мир для него скукожился до размеров мелкой озерной рыбешки, до карася, и вряд ли карась этот в ближайшее время станет большим.
И красок ярких, звонких, рождающих свет в душе, в Мягкове уже не будет, никогда они не возникнут, они умерли вместе с Дашей Самойленко.
Когда в могилы опустили гробы и настала пора бросать на крышку землю, Мягков подхватил пальцами влажную теплую горсть, собрался швырнуть ее в яму и почувствовал, что сил, чтобы бросить эту горсть в могилу, у него не хватит.
Говорят, что снаряд дважды в одну воронку не падает… Неверно это – падает, еще как падает…
Что же касается Мягкова, судьбы его, то в данном разе снаряд умудрился упасть в одно и то же место трижды. В результате образовалась не то, чтобы воронка – образовалась целая яма.
В душе ничего, кроме боли и пустоты, не было. Только выжженное, вытоптанное, вымоченное, совершенно голое, сочащееся кровью поле. А может, и не поле, а пространство. Пространство, на котором уже ничто никогда расти не будет.
Горло сдавливало все сильнее. Мягков глянул вниз, на крышку Дашиного гроба, замутненную внезапно наползшим туманом, и не сразу понял, что это за туман, отвернулся в сторону, попробовал проморгаться – не получилось, тогда он отер глаза кулаком.
Легче Мягкову все равно не стало. Он стиснул зубы, поднял глаза, пробежался взором по небу, стараясь увидеть хоть что-нибудь, но небо было чистым, ровным, белесо-голубым – ни одного пятнышка на нем, ни одного кудрявого воздушного завитка.
Жизнь шла дальше, она не останавливалась ни на мгновение. Горсть теплой земли, которую он собирался бросить на Дашин гроб, так и продолжала оставаться у него в руке. Те, кто хорошо знал Мягкова, ел с ним в прошлые времена и грязь, и пули, и дохлую конину, и лед по весне, понимали коменданта.
И что еще было обидно – жизнь словно бы не замечала того, что происходило под ее крылом, не замечала потерь, которые замечали люди…
Но жить надо было. И еще очень хотелось бы, чтобы в жизни встречалось поменьше соловьев – вроде бы красиво и правильно поет иная птичка, и выглядит справно, но если голос у нее пустой, без подтекста, без внутренней начинки, ничего толкового от такого соловья не жди.
А соловьев в красочных южных местах много.
Через некоторое время Мягков был переведен на Север, командовать полярной линией, где была создана укрупненная комендатура. Мягков там отличился, захватил несколько нарушителей, нашел остатки полярной экспедиции, застрявшей во льдах в самый канун мировой войны, а потом куда-то исчез.
Вот только куда именно исчез – неведомо: за окном стоял непростой тысяча девятьсот тридцать седьмой год…
Книга вторая. Жена командира
Скалы, со всех сторон обступившие небольшую, идеально круглую – ну, словно бы обведенную по циркулю – долину, были тихи и угрюмы. Над темными увалами ближних гряд серели жесткие, ставшие твердыми, как камень, снега Высоких гор. Небо, обычно в этих местах синее, сейчас было серым, плотным, словно бы спекшимся от сильной жары, а потом внезапно попавшим на холод.
Но ни небо, ни горы, ни далекий смерзшийся снег, ни снег, находившийся рядом, под ногами, мягкий, воздушный, выпавший час назад или даже позже, еще не схваченный морозом, не были в диковинку начальнику заставы Емельянову, а вот жене его Евгении были. Она приехала на заставу к мужу всего две недели назад и удивлялась тут буквально всему.
Хотя на грязь, убогость находящегося неподалеку от заставы кишлака, с тыла прикрытого крутой безопасной грядой, с которой никогда не сваливались ни лавины, ни камнепады – так удачно было выбрано место, – на крохотный загаженный арык, уже замерзший, который никто из дехкан не желал почистить, на немытость здешних собак и ишаков, с чьих спин блохи прыгали прямо на людей, она не обращала внимания совершенно, – душа ее устремлялась в горние выси, к чистоте, и эта незапятнанность Женькина удивляла Емельянова. Удивляла и радовала. И вызывала ревность, вот ведь как.
Он даже не знал, к кому ее ревновал. Не к бойцам же собственной заставы и не к немытым дехканам, населявшим кишлак.
Грязь здесь не считалась пороком. Емельянов видел, как тут пекут пышные белые лепешки из горной пшеницы – наблюдал за «стряпней» в самом центре кишлака, в доме старика Эрдене. Старуха, почитавшая Эрдене за бога, вытащила во двор деревянную бадейку, в которой было замешано тесто.
В центре двора у нее был сооружен и кое-как скреплен местной белой глиной очаг – глухой круг из камней, в который было трудно заглянуть ветру, внутри – уголья, остатки горючей арчи, местного, скрюченного
