бы отказаться, слишком многое — признать. Мудрец знает, что его знание — не полное знание, что истинное знание беспредельно, что всех тайн мира он в свой реестр не внесет, но он не заинтересован в этом истинном знании, а поэтому свой реестр закрывает. Отныне никому не дано ни прибавить в нем, ни убавить ни одной строки и даже знака: неполное знание объявляется полным, и в великодушном на первый взгляд приглашении к пополнению или исправлению «сумма суммарум» — скрытая угроза.
* * *
Из вышеизложенного видно, что «Люйши чуньцю» представляет собой чрезвычайно сложный материал для исследования. Здесь и натурфилософские, и собственно философские, и этические, и эстетические воззрения авторов, и зачатки научного знания, и обломки мифологических картин прошлого. Любой из перечисленных аспектов может стать предметом отдельного исследования. Мы же попытались представить некоторое обозрение вошедшего в памятник материала главным образом в плане философской проблематики единого и множественного.
В центре всех построений авторов памятника стояла проблема единства и многообразия мира, притом понимаемая таким образом, что очевидное многообразие явлений может и должно быть сведено к простым величинам, выражающим соотношения вещей в природе. При этом идеальным представлялся авторам вариант, при котором соотношения вещей описывались бы как количественные соотношения — отсюда их очевидное пристрастие к различного рода числовым комплексам.
В этом процессе упорядочения мира, его инвентаризации неизбежны были большие издержки. Прежде всего авторам «Люйши чуньцю», по словам Сыма Цяня задавшимся целью изложить «по порядку все дела, касающиеся неба, земли, человека, прошлого и настоящего», пришлось столкнуться с огромным количеством материала по этим вопросам, наработанного к этому времени различными школами. Материал этот составлял общее наследие; век же был переходным и, вследствие этого, веком подведения итогов.
Великие достижения философских школ древности были по большей части в далеком прошлом, зато в настоящем — всеобщее стремление кодифицировать эти достижения. Это стремление было не только и не столько выражением кризиса мировоззрения целой эпохи, сколько велением времени, диктовавшимся в первую очередь колоссально возросшим объемом информации, — любая «система познания всегда стремится к относительной замкнутости, она должна быть каким-то способом единым образом упорядочена»[232].
Изысканию способа упорядочения накопленного ко времени Люй Бувэя знания и посвятил основные усилия коллектив авторов «Люйши чуньцю». Требование единообразия в мировоззренческих вопросах, введения единомыслия и единочувствия предъявлялось самой эпохой — таков был дух времени, историческая обстановка кануна образования первой централизованной империи (221 г. до н. э.). Поэтому более чем естественным выглядит стремление авторов «Люйши чуньцю» во всем увидеть прежде всего систему и порядок.
Но поскольку речь шла о создании компендиума, который должен был включить все известное о небе, земле и человеке, поставить на службу будущей империи всю традицию устно-письменной литературы в широком смысле слова, неизбежно возникал вопрос: в какую же литературную форму можно было бы облечь этот огромный, пестрый, во многих случаях совершенно разнородный материал? По-видимому, авторы «Люйши чуньцю» рассуждали следующим образом.
Мир представляет собой систему, действующую на основе единообразных, раз и навсегда установленных законов, которые не могут быть изменены и действительно не изменяются со временем. Как система мир в сумме представляет собой нечто законченное, завершенное и решенное, а следовательно, может быть исчерпывающим образом измерен и адекватным способом описан. В результате такого описания должна возникнуть система знания, обладающая такой же степенью завершенности и окончательной решенности, как и сама система мира. Замкнутая система мира, таким образом, предполагает замкнутую систему знания.
В соответствии с этой установкой должны быть прежде всего описаны и систематизированы все явления природы, а затем и все явления, имеющие место в человеческом обществе, причем последние, в силу требования упорядочивать все известное единым образом, должны быть описаны в тех же терминах, что и явления природы. Таким образом могла быть выполнена задача полного включения человека в физическую картину мира.
Созданная в результате такого способа описания однородная картина мира обладает тем несомненным достоинством, что она может быть выражена в каких-то однозначных символах, т. е. измерена и описана в каких-то соизмеримых единицах, и таким образом все многообразие существующих в этой системе отношений оказывается сведенным к количественным отношениям. Система (мира и знания) предстает как совокупность таких единиц и, как целое, также обозначается единицей, символом целого.
Все же прочие целостности, рассматриваемые как таковые, представляли собой соответствующие части этой суперъединицы, великого единого. Так, небо, земля и человек как три составные части мироздания в сумме давали все ту же единицу. Десять тысяч вещей в сумме составляли то же.
С одной стороны, как целостности рассматривались и человеческое тело, и вселенная, с другой — и любые их части представали как целостности. При этом на всех уровнях соблюдался принцип подобия части целому (великому единому), т. е. весь материал как раз упорядочивался «единым образом».
При этом авторы вполне закономерно обращались в первую очередь к категориям, выработанным в философской прозе предшествующего периода. Универсальной категорией было число, которое авторы в силу вышеописанных обстоятельств были склонны видеть во всех явлениях действительности: само великое единое, дао, выражалось, как мы видели, числом — единицей.
Землю и небо, инь и ян, как наиболее общее выражение двойственного в отличие от единого, символизировало число два; их же в сочетании с третьей мировой потенцией — человеком — число три; времена года символизировало число четыре; стороны света и центр — число стихий — пять; в сумме с зенитом и надиром четыре стороны света символизировало число шесть; земное пространство рассматривалось в восьми направлениях; небо имело девять областей, земля — девять пределов, человек — девять отверстий и триста шестьдесят сочленений по числу дней в году, который в свою очередь записывался числом двенадцать, по числу лун, и т. д.
Вся эта нумерология получила адекватное выражение в числовой организации частей «Люйши чуньцю» и составила его композиционную основу, причем, как мы видели, числу придавалось столь большое значение, что авторы готовы были пожертвовать смыслом ради сохранения формы и сплошь и рядом именно так и поступали. Числовая заданность композиционной схемы задавала и равность отдельных частей, т. е. глав, так что по темам, для которых авторы не располагали достаточным количеством информативного материала, возникшее неравенство выравнивалось за счет материала иллюстративного.
В целом «Люйши чуньцю» также можно было бы обозначить символом целого — единицей, включающей в себя три (части), двадцать шесть (книги) или сто шестьдесят (главы) частей. Такая единица была бы символом великого единого, на адекватное выражение которого претендовал компендиум: в этом смысле легенда с добавлением или изъятием хотя бы одного знака из текста
