греховной – подобно тому, как Иона в бездне моря, так каждый из нас, в бездне греховной валяясь, призывает неисследимую бездну милосердия Божьего. Бездна греха встречается с бездной милосердия. От тли, Боже, меня возведи, – восклицает церковный поэт и вместе с ним каждый и каждая из нас. «Возопих всем сердцем моим к щедрому Богу, и услыша мя от ада преисподняго, и возведе от тли живот мой». Всем сердцем взываю к щедрому Богу, и Он слышит меня, хотя взываю я из ада – из ада моей души, из ада, в который бросили меня мои грехи, моя злоба, моя ненависть. «Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнися, и живот мой (жизнь моя) аду приближися, и молюся, яко Иона: от тли, Боже, возведи меня». Вот вам еще один ирмос шестой песни, еще одна вариация на тему плача пророка Ионы.
Византийский поэт изобретает всё новые и новые варианты одного и того же текста; отталкиваясь от библейского текста, составляет всё новые и новые вариации на одну и ту же тему. И оказывается, что в этом древнем тексте заложены безграничные возможности для новых молитв новых поколений, для новых воплей, которые идут из глубины сердца. Не просто срываются с уст, не просто представляют собой нечто насыщенное чисто эмоционально, а идут именно из глубин нашего «я».
Может, конечно, возникнуть вопрос: а почему вот так сложился этот жанр, почему этот жанр связан с бесконечным пересказыванием, переделыванием библейских текстов? Почему нельзя просто использовать библейский текст, а надо его заново и заново пересказывать в стихах? Я думаю, по довольно простой причине. На греческом языке библейский текст звучит как-то стёрто. Авторы перевода Семидесяти, который был сделан в Александрии в III веке до н. э., перевода Ветхого Завета с иврита на греческий язык, не очень хорошо знали иврит и не очень хорошо знали греческий. Они перевели Библию очень старательно, слово за слово. Они сохранили всё: и порядок слов еврейского оригинала, и малейшие особенности его стиля, идиоматические выражения, – но перевод этот получился стёртым, серым. Все стихи, которых в Библии бездна, они перевели прозой, и тот огромный эмоциональный и духовный накал, который есть в Библии, они не всегда сумели передать средствами греческого языка.
Но стихи – это всегда стихи, и сквозь самый несовершенный перевод сила этих стихов всегда пробивается к сердцу внимательного читателя. А византийские гимнографы, византийские церковные поэты и были именно такими внимательными читателями. И им безумно хотелось пересказать средствами греческого языка эту библейскую песнь, чтобы все их читатели и слушатели в храме во время богослужения поняли, что это поэзия. И вот отсюда, от этого желания показать греку, который никогда не читал и никогда не будет читать Библию на иврите, что такое молитвенная поэзия, показать, как эта молитвенная поэзия раскрывает сердце, – вот, наверное, от этого и происходит неистребимое желание всё снова и снова, всё в новых и новых стихах пересказывать библейский текст.
В одном из ирмосов есть такие слова: «Господь землю на ничесом же повесил неудержимо тяготеющую». Лучшей космогонии нельзя и придумать. Почему же это знание утерялось и мнение Галилея выставлялось ошибочным?
Что касается Галилео Галилея, то те, кто заставляли его признать, что мир устроен по-другому, не были знакомы с византийской гимнографией. А что касается нас с вами и наших предков, знакомых с византийской гимнографией, то тут, конечно, полная беда. Не только мы с вами в XX веке, но и наши далекие предки в прежние времена тоже не всегда вслушивались в слово богослужебное. Приятное пение, красивый голос, упоительный напев – всё это как-то уводило на второй план содержание богослужебного текста. Поэтому я сейчас в этих вечерних передачах так много говорю именно о содержании богослужебного текста, [о том,] что богослужение – это наше удивительное сокровище. И то, что в богословии на Западе излагалось в виде трактатов, у нас нашло выражение в богослужебных песнопениях. Поэтому здесь всё богословие, причем богословие удивительно смелое, удивительно яркое – богословие, неотделимое от молитвы. И в силу своей неотделимости от молитвы это богословие может [дать] гораздо больше, чем просто размышление о Боге, чем просто лекционный курс. Потому что в молитве человек прикасается к Богу и получает от Бога те импульсы, которые мы никогда другим способом не получим. Поэтому, конечно, надо изучать богослужебные тексты внимательнейшим образом. Это настоящая энциклопедия православного богословия, особенно каноны.
Почему я сегодня так много говорил о структуре богослужебного текста, о структуре канона, о тех правилах, по которым каноны составляли? По той причине, что нам действительно очень важно понять, как складывается каждое богослужебное песнопение, каждый богослужебный текст, для того чтобы почувствовать не только красоту молитвы, но ее глубину. Ту глубину, в которой раскрываются сердца. Чтобы почувствовать ее глубину, необходимо понять каждое слово, каждый оттенок мысли, каждый новый поворот сердца, который предлагает ему делать молитвенный текст.
Не так давно одна из наших слушательниц спрашивала про глубину православия и восклицала: «Где она, эта глубина? Покажите мне ее!» Вот она, эта глубина. Она в тех канонах, о которых мы с вами сегодня говорили. Она в тех ирмосах, которые я цитировал, в том ирмосе, который привел мне сегодня в качестве реплики один из наших слушателей. Она в тех песнопениях, которые я сегодня не успел процитировать, потому что их много, их море. Богослужебные книги – это три больших тома на каждый месяц, и на каждой странице там содержатся удивительные, потрясающие тексты. Но только, на нашу беду, мы их совсем не знаем. И, конечно, их надо изучать, это откроет нам ту глубину православия, которой нам действительно иногда не хватает.
Разные мелодии молитвы «Отче наш» на меня действуют по-разному. Объясните, почему так происходит.
Для каждого церковного песнопения есть целый ряд напевов. При том что слова одни и те же, у этих слов есть разные напевы. Одни напевы предназначены для Великого поста, другие – для пасхального времени, третьи напевы обиходные, на каждый день, четвертые – воскресные: одного, другого, третьего гласа и т. д.[13]
Стихи Псалтири – удивительные стихи на еврейском языке – уже по-гречески были превращены в прозу, причем в прозу трудную, временами сухую и лишенную какой бы то ни было красоты. Кирилл и Мефодий, наверное, так же, как те гимнографы, те поэты церковные, о которых я сегодня говорил, очень остро чувствовали, что за этой плохой прозой скрываются удивительные стихи, и сумели
