Никола их все время фотографирует, и они благодарно откликаются в ответ, улыбаясь и расцветая, благословляя нас за это неожиданное благословение.
Читаю Фракийские элегии Теплякова, он мне близок и вообще родился со мной в один день, но это пустое, а вот его ценил, о нем писал Пушкин, и что с того? Кто знает Виктора Теплякова? А стихи у него изумительные. Оставлю-ка я один отрывок здесь, пусть повисит.
.............................................
Зверей и птиц ночных приют,
Давно минувшего зерцало,
Ничтожных дребезгов твоих
Для градов наших бы достало!
К обломкам гордых зданий сих,
О Альнаскары! приступите,
Свои им грезы расскажите,
Откройте им: богов земных
О чем тщеславие хлопочет?
Чего докучливый от них
Народов муравейник хочет?..
Ты прав, божественный певец:
Века веков лишь повторенье!
Сперва — свободы обольщенье,
Гремушки славы наконец;
За славой — роскоши потоки,
Богатства с золотым ярмом,
Потом — изящные пороки,
Глухое варварство потом!..
Хуевничать - чудесное слово, в нем нега и блаженство. Оно про чаёвничать и полдничать, только с полной отвязкой. Русский файв о клок длиною в вечность.
Посмотрел интервью Собчак с Ларсом фон Триером: он стал похож на Балабанова, тоже весь состоит из трагедии. А она отменяет расхожие глупости разом, они из неё вываливаются - и новая этика, и прогрессивный дискурс, и политическая корректность, и правильные гражданские позиции, и правильный хороший вкус, ничего этого больше нет. Зато есть манипуляция, нынче смертный грех, как стало ясно при обсуждении «Дау» - тогда передовые девочки плевались этим словом, как свастикой. А вот фон Триер называет его главным вообще. И не диво. С манипуляции начинается воля. Любая художественность, пусть самая скромная и невинная, даже «Спокойной ночи, малыши» - всегда манипуляция. А уж откровение, прозрение, катарсис идут вне очереди. Вся история культуры это история манипуляций, в сущности.
У меня есть текст, который я никогда не публиковал и в ближайшее время публиковать не стану, на то есть разные причины; текст этот про поэта Вознесенского, с которым я в 1993-1995 годах много общался и сердечно его полюбил; небольшой отрывок из написанного я сейчас приведу, зачем, объясню потом. Вот отрывок.
Сам он был красивый, шестидесятилетний, с пленительно светскими манерами, такими вкрадчивыми, совсем неожиданными при его авангардно-эстрадном имидже. Он вообще оказался человеком гораздо более умным, чем всю жизнь хотел выглядеть, гораздо более мягким, чем полагалось при том напоре, который его прославил и которого теперь он как будто стеснялся, убирал его, гасил, сдерживал и прятал, словно вор, свой нестерпимо синий, свой нестеровский взор.
Поэт стал знаменитым еще до моего рождения, я всю жизнь с ним прожил и что-то из написанного им по-настоящему любил. Есть речи, значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно: лучшие стихи - про неуловимое, неопределяемое, несказанное, и у поэта они случались, завораживающие темные речи, но вообще-то он был трибун, говорил с миллионами, звучно, зычно, раскатистыми фасонистыми метафорами, и всегда рвался вперед, за горизонт, в будущее. Жизнь писалась им с чистого листа, как будто раньше ничего не существовало.
Поэт и эпоха идеально совпали друг с другом. Время в оттепель словно обнулилось, оно сбрасывало многолетние зимы, любую ветошь, давящий груз, лишний вес, избавляясь от всякого прошлого: долой громоздкую красную мебель и тяжелые потные шубы, да здравствует все легкое, колченогое, синтетическое! Все искрящееся. Зато, встав на шпильки, можно заглянуть в космос. За тридцать лет, с конца пятидесятых по конец восьмидесятых, поэт лист свой исписал вдоль и поперек, там было множество восклицаний, и вдруг возникало откровение, а в него уютно встраивалась рутина; стих, впрочем, все время искрился, поэтическая машина работала честно и вдохновенно, но к началу девяностых, когда мы познакомились, лист снова задумчиво забелел, словно все опять обнулилось, и где теперь миры, а где антимиры стало не вполне понятно: они обрушились одинаково, восклицания сменились вопрошанием.
Это написано два года назад про Вознесенского 25-летней давности, а на днях пришло приглашение из его Центра:
"17 мая приходите на дискуссию «Что же нам делать с Вознесенским? 60 лет спустя». О творчестве, образе и наследии поэта будут спорить известные современные критики. Вопросы из зала тоже приветствуются!
Участники дискуссии:
известный критик, теоретик современной культуры и искусства, художник Павел Пепперштейн;
филолог, журналист и историк литературы Глеб Морев;
