сказано. Нам нечего было скрывать, я поцеловал ее, и земля остановилась, в это мгновение над нами появился сказочный лев с крыльями, коснувшись ее кожи, я почувствовал, как во мне пробуждается что-то доброе, прекрасное, вкус ее губ, я боялся пить воду, чтобы не смыть этот вкус, мы даже не договорились о встрече, зачем? и так ясно, что отныне нам предначертана одна судьба, мы жили надеждами и мечтами, из них мы строили наш дом, мы будем жить в этом доме вопреки всяким предрассудкам добрейшего дона Анхеля.
— Спущусь к нему.
Я сжимал ее в своих объятиях со всей силой страсти и тайных намерений и в то же время так бережно и невинно, что в моих действиях вообще невозможно было усмотреть каких-либо намерений, и тут я вспомнил стихи, которые решил никому не показывать, они вышли такими заумными, что я и сам их не до конца понимал, но в них было сказано все:
Я сын, лишенный матери во чреве,
реке подобно, продолжаю верить,
что все же где-то есть и мой исток.
Любовь мне подарила панацею —
спасительную нежность кожи,
бесплотно осязаемую мной.
В мозгу сумятица: мой дух — бунтарь,
а сердце хочет быть рабом любимой.
И я, как еж, забывший спрятать иглы,
рукой по нежной коже провожу.
Когда любовь во мне рассеет мрак, пойму,
что голос — это наважденье, призрак,
всего лишь тень бессильной немоты,
и на колках души ослаблю струны.[8]
— И не думай спускаться. Несчастный случай на производстве, влезешь в это дело — хлопот не оберешься, так что стой спокойно, парень.
Какое там спокойно, совесть не позволяет, представляю, что бы сказала Ольвидо, это же эгоизм, он еще жив, шевелится, вот он поднял руку, моля о помощи, я не мог отвести глаз, кто-то подошел к нему, но что это? к моему ужасу, человек превратился в длинную мерзкую змею, рептилию, огромного удава с тысячью присосок, подкрался к полумертвому и запускает свои щупальца в его карманы, хочет обокрасть его и снять с живого ботинки с шипами, издали ботинки блестят как кожаные, я не смог удержаться и заорал что было сил:
— Эй, ты, мразь!
Мой голос рассеял наваждение, вместо страшного чудовища, рептилии с тысячью конечностей, я увидел жалкого мародера, он бросился наутек, а я побежал вниз с горы, не думая об опасности, здесь нетрудно сломать шею, почти отвесная скала, я летел вниз, пытаясь сохранить в целости дорожную аптечку, принадлежащую Ховино.
— Ладно, я с тобой.
Приятно ощущать, что он несется следом, его присутствие действовало ободряюще, мало кто, отправляясь в горы, берет с собой аптечку, мой новый друг Ховино Менендес не менее странный, чем все эти львы и рептилии, которые мерещатся мне в последнее время, припомнилось наше не совсем обычное знакомство, Карина в горах я не встретил, переходил в поисках вольфрама с места на место, копал то тут, то там, пока не набрел на нечто стоящее, не успел приступить к работе, как раздался повелительный оклик, я сразу понял, кто это.
— Кончай работу! Смена пришла.
Его мощная фигура производила сильное впечатление, эти бицепсы с танцующей балериной, но больше всего меня поразил его взгляд, что-то было в нем несовместимое с предстоящей дракой, я так и не понял, что именно, пока все само собой не прояснилось.
— Я еще не устал.
— А это видел?
— Ты что, представляешь бригаду «Газ»?
— Боишься их?
Он целился в меня из «Байарда» девятого калибра с коротким стволом, и тем не менее мы говорили так, как если бы сидели за карточным столом: чей ход? или: кто сдает?
— Никого я не боюсь, ни их, ни тебя, ни самого дьявола.
— Я тебя на месте уложу.
— Ну и что, кончатся мои проблемы, зато у тебя проблем прибавится.
— Слушай, парень, ты хоть понимаешь, что самому тебе эту ямку не осилить? Бурить умеешь?
— Нет.
— Динамит есть?
— Нет.
— Инструмент?
— Тоже нет.
— Мать твою, что же у тебя есть?
— То же, что у каждого настоящего мужчины.
— Слушай, мне нужен такой компаньон, как ты.
Он убрал свою пушку и стал склонять меня к сотрудничеству с помощью аргументов типа «один в поле не воин», «ум хорошо, а два лучше», возразить на это нечего, добыча пополам, предложение меня устраивало, и я согласился.
— Давай пять! Ховино.
— Аусенсио.
Мы скрепили рукопожатием заключенное соглашение, все, что этому предшествовало, было лишь испытанием на прочность, он меня прощупывал, наверно, ему довелось пересчитать кости не одному десятку людей послабее меня, но я умею постоять за себя; решив, что я вот-вот сдамся, Ховино ослабил нажим, ну что ж, это делает ему честь, мы улыбнулись, и я понял наконец смысл его взгляда: симпатия, я ему был симпатичен с самого начала, симпатия была взаимной, очевидно, он прочел это в моих глазах, полное доверие, а это важнее подписей, скрепляющих официальный договор. Мы вкалывали до тех пор, пока не услышали крик, от которого перехватило дыхание, а потом кинулись вниз туда, где на дне ущелья, как в открытой могиле, лежал несчастный, я был ловчее и легче и намного обогнал Хо-вино, но не стал ничего говорить, только улыбнулся.
— Ну, парень, недаром говорят, что вы в Килосе бегаете как зайцы.
— Это мы умеем.
— Пока вы только это и умеете.
— Он весь разбит, что делать?
Кровь из него хлестала, как из недорезанного борова, наверно, все кости переломлены, самое страшное голова, прямо расколотый арбуз.
— Надо скорее остановить кровь, а то вытекут все пять литров.
Ховино засовывал тампоны в раны так, как если бы конопатил бочку, его уверенные действия внушали доверие.
— Он приходит в себя.
— Господи, мать твою!
— Не богохульствуй, черт тебя возьми!
Сам не знаю, почему я так отреагировал, мои отношения с церковью оставляли желать лучшего, почему-то вспомнилось объявление в баре Рубьелос-де-ла-Мора: «Запрещается богохульствовать без причины», у этого бедняги была вполне уважительная причина, ему полезно разрядиться.
— Ой-ой, умираю! К этой матери все на свете!
— Давай, валяй, не стесняйся.
— Живой?
Постепенно стали подходить люди, солидарность толпы, никто не хочет быть первым, будь то несчастный случай или танцплощадка, но стоит выйти первой паре, все тут как тут; мужчина, оказавшийся свояком пострадавшего, взялся вместе со своими товарищами отнести несчастного к врачу.
— В Вильяфранку к доктору Вега, он живет на улице Агуа.
— Я пойду с ними.
— Не ходи, — сказал
