представлявшим Шотландию страной, разделенной не «Хайлендским рубежом», а границами графств[158]. Впрочем, эта альтернативная интерпретация шотландской географии отражала скорее перспективное будущее, чем реалии настоящего в прямом и переносном смысле слова, «поскольку карты графств Шотландии, составленные Моллом, — как заметил в 1743 г. картограф Артиллерийской палаты Уильям Эдгар, — не только недостаточны, но также зачастую ошибочны во многих местах»[159]. География Хайленда все еще оставалась предметом не только политических, но и академических споров[160].
Возвращаясь к примерам из истории географического воображения Восточной Европы, заметим, что в «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера венгерский язык объявлялся разновидностью славянского. Эта характерная для европейского сознания эпохи Просвещения ошибка показывает не только наличие погрешностей в «Энциклопедии», но и интеллектуальную притягательность концепции Восточной Европы. Одной страны было вполне достаточно, чтобы вызвать в воображении образ всего региона. Венгрия в «Энциклопедии» была географически неотделима от Болгарии с Валахией и лингвистически сливалась с Богемией, Польшей, Россией. Связь между Венгрией и Польшей становилась еще очевиднее, когда речь зашла о политическом устройстве и социальной структуре: «Некогда в Венгрии существовало самоуправление, как сейчас в Польше; она выбирала своих королей и свой сейм»[161]. Этот же принцип географического воображения обнаруживаем и при картографировании Горного Края.
Как заметил Э. Хобсбаум, некоторые регионы — скорее область политики, чем географии, скорее область политических программ, чем реальности. Другое дело, что сконструированные регионы не перестают от этого обладать меньшей реальностью. Связывая общими характеристиками Ирландию и Горную Шотландию, вильямиты и ганноверцы переводили карту современных им войн на язык региональных обобщений. При этом в глазах современников Девятилетняя война 1689–1697 гг. (составной частью которой оказалась война с якобитами в 1689–1691 гг.) воспринималась как Война за английское наследство, так что картографам теперь приходилось иметь дело с войной в говорящей на «ирландском» языке Горной Стране — против шотландцев — за Англию — с культурной и политической географией Британских островов одновременно. Регионы могут конструироваться культурными и геополитическими факторами, обозначаясь культурными границами или геополитическими рубежами. В 1689–1759 гг. Хайленд интерпретировали с обеих точек зрения одновременно[162].
Горная Шотландия в этом смысле создавалась как некое содержательно пустое пространство, культурно заполняемое метрополией ее ведущими образами (как в политической, так и в интеллектуальной борьбе). В якобитских войнах два культурных начала Британских островов столкнулись лицом к лицу не только на полях сражений, но и в сознании британского «экспертного сообщества». Прежде чем появиться на карте, они родились в головах комментаторов, вновь подтверждая, что география может не только устанавливать границы, но и стирать их. Воображаемый не значит менее реальный. Чтобы понять специфику репрезентаций Горной Страны как составной части охватившей оба берега Северного канала гэльской культуры Ирландии, нужно вынести за скобки (по крайней мере на время) вопрос о том, действительно ли (и до какой степени) шотландские горцы были ирландцами[163].
Сходства остаются, различия отбрасываются (интеграция и исключение — две стороны одного и того же процесса конструирования «ирландской» идентичности) в целях презентации «естественности» построенного региона. В результате выводились общие черты в отношении всех кланов, между всеми горцами и всеми ирландцами. Вместе с тем культурные различия не обязательно сами по себе несут различие (инаковость). Они могут играть дифференцирующую роль только тогда, когда политически обработаны и, следовательно, нагружены политическим значением. Ирландия и Горная Шотландия были объединены в сознании и письме комментаторов как две области, в которых волнения и мятежи бросали вызов Лондону. Объединяя их общей историей и родством, авторы отчетов прочили Горному Краю в конце XVII — первой половине XVIII в. судьбу Ирландии в конце XVI — начале XVII в., и две «Девятилетние войны» (1594–1603 гг. и 1689–1697 гг.), казалось, подтверждали эти выводы.
Для Лондона гэльская Ирландия и гэльская Шотландия были так тесно связаны друг с другом, что оказывались почти взаимозаменяемы. На этих окраинах действовали разные принципы организации власти, осложняя политику Лондона. Однако общий «ирландский» характер местных реалий, подтверждавшийся «ирландским» языком гэлов по обе стороны Северного канала, придавал всему этому многообразию известную долю определенности. Представление новой, хайлендской угрозы как версии известной прежде, ирландской позволяло приглушить страх перед новой угрозой (внося необходимую ясность относительно ее содержания), сохранить привычные ценности и представления (применяя прежний риторический инструментарий), осуществлять контроль (в том числе военно-политический) над ситуацией в крае. Из сферы «Чужого» Хайленд был перенесен в сферу хорошо известного по Ирландии колониального пространства королевства.
Вместе с тем удобство представления Горной Страны как «избытка Ирландии» для анализа и описания представлений Лондона о Хайленде, несомненно, упрощает исторические реалии. Такие исторические понятия, как «Горная война» — суть «Шотландской войны», параллельно которой велась еще и «Ирландская война», убеждают в том, что комментаторы Лондона в Горной Стране воспринимали последнюю как не только географически, но и экономически, политически и социально цельный регион с собственной логикой социально-экономического, политического, культурного развития — Хайленд Шотландии[164]. Речь, таким образом, должна идти о конкретных примерах и хронологических рамках актуализации этого взгляда на край — о традиции, подкрепленной попыткой вооруженным путем поддержать претензии Якова Стюарта в 1689–1691 гг., когда комбинированная «ирландская» угроза (из Ирландии и Горной Шотландии) казалась более чем вероятной.
Такая вариативность географического воображения Хайленда отражала не только ту степень неопределенности, с какой многие «шотландские» чины, их агенты и информаторы сталкивались в Горной Стране (как правило, те из них, что являлись в крае чужаками). Воображаемая география соответствовала поворотам хайлендской политики Лондона, по-своему отражая процесс интеграции этой гэльской окраины как на уровне конкуренции образов Хайленда, так и в восприятии его «цивилизации» британской читающей публикой. Характерными в данном случае являются сочинения одного из самых известных на литературном поприще агентов правительства в Шотландии начала XVIII в., Даниэля Дефо. Его «Путешествие через весь остров Великобритания» — пример в этом смысле весьма показательный. Дефо дополняет, исправляет и переписывает образы Горного Края[165]. И это несмотря на наличие многих других описаний, некоторые из которых принадлежат его же перу: поэма «Каледония» (1706 г.), «История унии» (1709 г.), «Шотландский лиходей» (1723 г.), отдельный шотландский том «Путешествия…» (примечательное совпадение — издан в том же 1723 г.)[166].
Социально-политическим контекстом «Путешествия через весь остров Великобритания» являлась первая серьезная попытка правительства Соединенного Королевства умиротворить Горный Край. И если говорить о ее интеллектуальной традиции, о формировании определенного корпуса текстов, комментировавших реалии Хайленда, то в первую очередь подразумеваются, конечно, аналитические сочинения британских чинов «о состоянии Хайленда». Прежде всего рапорты генерала Уэйда 1724,1726 и 1727 гг.[167] — время составления и публикации «Путешествия…», в том числе письма № XIII, интересующего нас
