войны».
Наше управление подчинялось непосредственно министру — грозному Вышинскому, пред очи которого по его срочному вызову в полуночный час я явился однажды вместе с моим начальником Платоном Дмитриевичем Морозовым. Я всего три месяца проработал в Министерстве, и тут — вызов к министру, который только что возвратился с сессии Генеральной Ассамблеи ООН, с трибуны которой гневно и беспощадно разоблачал происки американского империализма (об этом широко писали все советские газеты).
Министр явно еще не остыл от зубодробительной полемики в ООН и эмоционально поделился с Морозовым какими-то впечатлениями от сессии. Затем достал из кучи бумаг несколько объемистых сборников, как оказалось, протоколов заседаний сенатской комиссии конгресса США.
Вышинский поручил проанализировать показания, данные сенатской комиссии целым рядом лиц, которые ставили под сомнение бесспорный, подчеркнул он, факт расстрела гитлеровцами в Катыни польских офицеров. Министр велел заняться этим неотложно, чтобы «быть готовым дать бой американцам», если они решат «реанимировать геббельсову фальшивку» и «станут поливать нас грязью».
Несколько недель я корпел над сборниками, делая выписки, сопоставляя показания, переводя на русский наиболее важные пассажи. Достал материалы советской государственной комиссии, которая в 1944 году, сразу после освобождения Катыни советскими войсками произвела раскопки массовых захоронений и вынесла вердикт, что расстрел производили гитлеровцы в годы оккупации. Пытался сопоставлять показания того времени и показания различных лиц в сенатской комиссии. Последние однозначно опровергали версию, опубликованную у нас, хотя в них была и определенная путаница.
С тоской я закапывался все глубже и глубже в этот анализ, время от времени делясь возникавшими сомнениями со своим начальником. Дел, причем срочных, возникало много, Вышинский о своем задании по сборникам не напоминал, и при очередной горячке я отложил свое исследование в сторону, положившись на авось. К слову сказать, от министра поступало немало «горячих» заданий, о которых он впоследствии не вспоминал.
Ныне широко известно, кто был в действительности виновен в гибели десятков тысяч поляков сразу после реализации Гитлером и Сталиным своего сговора о разделе Польского государства. В 90-х годах публиковались сверхсекретные документы ЦК КПСС с резолюциями советских вождей о срочной «ликвидации» наиболее активной части польского общества, «цвета нации». Но в 1951 году мне все это было неведомо, а Сталин и члены Политбюро казались «правильными», «мудрыми» и безгрешными. Верил я и тому, что говорил «сам министр».
Впрочем, все же оговорюсь, нет-нет, да и возникали поводы задуматься, все ли верно в нашей жизни и всегда ли правы там — «наверху».
Мать одной моей знакомой девушки работала корректором в газетном издательстве и однажды, вернувшись с работы, рассказала под большим секретом о происшедшем в ее редакции ЧП. Шла сверка очередной передовицы газеты, и корректор после многократного прочтения пропустила все же одну букву в примелькавшемся стереотипном словосочетании «под руководством нашего мудрейшего вождя и учителя И. В. Сталина». Пропущена была буква «р» в слове «мудрейший». Через несколько часов после выпуска кто-то обнаружил пропуск буквы, тираж газеты был целиком изъят, а в редакцию прибыла большая комиссия из КГБ, которая вела допросы поголовно всех в течение нескольких дней.
Парадокс ситуации заключался в том, что эта милая интеллигентная дама, не могла, как и ее коллеги-женщины, понять, в чем же оскорбление. Она допытывалась у меня, говорила, что не знает такого слова (без буквы «р»), а мне было и неловко, и смешно... Кого-то из редакции тогда уволили, причем, как говорят, с волчьим билетом. А я задумался о смысле примелькавшегося слова «мудрейший».
Но вернусь к моему познанию Америки. Читая протоколы сенатской комиссии, я впервые увидел, как свободно проходят в ней дискуссии. Мне даже представлялся образ того или иного сенатора — с сигарой в зубах, а то и в техасской шляпе, который «рубит налево и направо», когда излагает свою точку зрения. Это было свежо и для нас, прямо скажем, ново... «Живьем» американцев я тогда еще не встречал.
Такой случай представился мне летом 1953 года.
Нужно хотя бы коротко рассказать, КАКОЙ это был год.
В марте было объявлено о смерти Сталина. Задень до его похорон очереди в Колонный зал Дома Союзов, где был выставлен гроб с телом, извивались до Трубной площади и далее. Даже не очереди, а какое-то неуправляемое море людей, многие из которых, как известно, трагически и нелепо погибли в этом диком водовороте.
В то утро я направлялся, как всегда, на работу, но магия возбужденной толпы подтолкнула меня к началу Рождественского бульвара у Сретенских ворот (жил я неподалеку). Уже там начинался этот водоворот, в котором кружился сдавленный толпой конный милиционер.
Меня прижало к боку всхрапывающего коня, и его страх как-то сразу передался мне. С большим усилием я выбрался назад на Сретенку, осознавая уже задним умом, что могло мне грозить на крутом спуске хорошо знакомого бульвара: там тротуар и дорога находились на разной высоте, что создавало своеобразный «волнорез», ставший, как я позже узнал, чудовищным «человекорезом».
Не буду более рассказывать о событиях тех дней — о них рассказано многократно. Подчеркну лишь: смерть Сталина, которого я, как и миллионы людей моего поколения, с пеленок воспринимал не иначе, как вождя и учителя, организатора всех наших побед, вызвала у меня на некоторое время растерянность и тревогу. Что будет?
Опять же, как и многие другие, я не знал практически ничего, что происходит, «наверху», хотя и работал в МИДе старшим референтом. Нам не позволяли вести «разговорчики» на такие темы, да и у нас самих хватало сообразительности не болтать языком. Власть Берии и его «комиссаров» в аппарате МИД вольнодумству места не оставляла. То и дело проводились комсомольские и партийные собрания, на которых звучали призывы к бдительности, чистоте рядов, борьбе с космополитизмом, сионизмом, происками империалистов и т. п.
Но уже в марте люди стали «оттаивать», да и солнце грело на весну. Возникала хотя неясная, но все же светлая надежда, что после Сталина и без него жить нам будет не хуже, а скорее даже лучше.
Весь год прошел под знаком этих надежд. Вышинского задвинули на второй план, министром стал Молотов. Не ахти какая перемена, но все же нравы в МИДе стали помягче, и сотрудники стали более разговорчивыми в столовой или в коридорах. Особенно после того, как там, «наверху», ликвидировали Берия.
Та весна надежд памятна мне также первой поездкой за границу в Женеву на пятую сессию Комиссии ООН по международному праву.
В задачи комиссии, составленной из 15 видных юристов, представлявших различные правовые системы мира, входили кодификация и прогрессивное развитие международного права применительно к послевоенному
