меня. Я очень люблю тебя и горжусь тобой».
Я тоже его любил. Даже жалел. Он, сильный и уверенный везде и во всем, вдруг стал таким слабым, когда ушел. Я должен был позвонить, но не сделал этого. А еще через два дня мамин голос в трубке сказал, что отца не стало. Возвращался со службы, заступился за кого-то, получил шесть ножевых.
Никогда не пойму тех, кто лопочет что-то про гипертрофированное чувство справедливости. Оно просто есть, и ты не можешь жить по-другому.
Прошел год, как мы живем с ним в разных мирах, и я, гордый дурак, пинаю листья над обрывом в поисках потерянного времени. Новый порыв ветра устраивает ковровую бомбардировку танцующими резными снарядами. Одеваю капюшон и поднимаю глаза.
Не верю, это не может быть правдой. Папа улыбается мне, такой, каким я его помню, надежный, добрый, живой. Знаю, что это мираж, и стоит мне протянуть руку, он исчезнет, но я все равно благодарен профессору.
Делаю шаг навстречу и обнимаю его. Крепко, как не обнимал уже двадцать лет, и это наши последние объятия. Как малышей над пропастью во ржи, пытаюсь поймать слезы, удержать в себе, не дать им вырваться наружу, иначе не смогу остановиться, а мне так много надо сказать. Никогда не стеснялся слез, но сейчас на них просто нет времени.
– Прости меня, пап… За все годы, которых у нас не было. За то, как дорого мне далось взросление. Нам обоим.
Чувствую запах сигарет и тройного одеколона, грубый шлейф беззаботного детства. Чудного времени, когда ты рожден для любви, и нет такой проблемы, что неподвластна родителям.
– Ты стал настоящим мужчиной, – говорит он, – о большем я не мог мечтать. Ни о чем не жалей.
Мы молча смотрим друг на друга. Всякие слова теряют смысл, становятся невесомыми и пустыми. Прощаемся навсегда. Я все-таки не сдерживаюсь, и слеза срывается по щеке. Время не обыграть, но понимаешь это, только признав капитуляцию.
– Тебе пора, сынок, – произносит он. Я знаю, но так тяжело отвернуться.
Все-таки заставляю себя, и чувствую, как он уходит. Его поглощает море, растворяют лучи восходящего солнца, впитывают кружащиеся листья.
Потом буду думать о цене, которую пришлось заплатить, по году за каждую минуту. Еще будет время поразмыслить, каково это, знать, что проживешь на три года меньше. Ни о чем не жалей, сказал мне отец, и я понимаю – оно того стоило.
Бреду, улыбаясь, не чувствуя нападок ветра, желто-красных листьев, набивающихся в тапки, силюсь пропустить сквозь себя настоящее, запечатлеть, запомнить, чтоб пронести внутри до конца.
Достаю телефон, набираю номер.
– Привет, мам! Мне тут неделю отпуска дали. Не возражаешь, если приеду? Я очень соскучился…
Выходи за меня
Вечер сентября. Обыденный, рядовой, как жопа с обратной стороны человека, но только не для меня. Огромные капли, прохладные и прицельные, лупят по куртке и шлему. Даю газу, обгоняя старую «японку». Литейный к началу осени наряжается в волнистый асфальт, радует колеями в две ладони. Стараюсь не лихачить – все маневры строго по необходимости.
На светофоре заглядываю в «шестерку» Ауди. Теплый салон, дерево, кожа, уютный мягкий свет. Уголок благополучия посреди разгулявшейся стихии. Мужчина с полувековым багажом, с ним девчонка, и вряд ли дочь. Шутят в тепле, сухие, как паек танкиста. Он говорит, она смеется. Смущаются, увидев мое любопытство, но он тут же берет себя в руки, и неоднократно тренированным взором римского прокуратора одаривает мокрого меня.
Светофор приглашает к движению. Трогаемся. Голова болит сильно и разом во всех местах – затылок, виски, лоб. Будто крепко сжали в тисках и придают правильную форму молотком. Напрягает, но это не страшно. Это не главное.
Где-то сзади колесит Генка, почти гений, но все еще мой друг. В такой дождь бесполезно оборачиваться, все равно не увидишь, а воды за воротник набежит.
Угол Кирочной, где мы снимали первую квартиру в Питере. На самом углу заведение, в котором делают отличную шаверму, а по ночам с той же виртуозностью пьяные посетители месят друг другу ебало. Мы жили на втором, и мне сейчас очень не хватает порой этих жизнерадостных звуков снизу. Слева – китайский сад, который мы каждый вечер видели из окна и в котором ни разу не побывали. Тогда мы жили втроем – у Генки было тяжело с деньгами, но он выбрал науку, и нам оставалось только верить в него, а мне еще платить за него квартплату. Сейчас он может купить весь этот трехэтажный дом, но и я не бедствую.
Мне на Воскресенскую набережную, всему потоку дальше на мост. Едут домой, в теплые квартиры спальных районов. Оборачиваюсь махнуть рукой Генке – ему, как всем, толкаться над Невой. Но его не видно, или отстал, или уже проскочил. Наконец-то простор, здесь почти нет машин, а значит, двухколесная свобода. Мотоцикл уверенно набирает скорость, и внутри просыпается это сладкое чувство, жажда и азарт. Дождь загнал прохожих под крыши. Другие из необходимости устраивают парад зонтов.
Маша наверняка уже ждет меня.
Я звонил ей в обед.
– Мне надо сказать тебе что-то важное. И это не телефонный разговор.
– А дома нельзя?
– Можно, но мне так не хочется проводить вечер в четырех стенах.
– Без проблем.
Я так люблю ее «без проблем», а это абсолютно все, что касается меня.
Где-то за пазухой куртки огромный для моего кошелька бриллиант, под который делали оправу на заказ. Не знаю, дарят ли такие кольца в качестве обручальных. Если что, я буду первым.
Мы познакомились банально.
– Привет! – сказала она.
– Привет! – улыбнулся я.
Правда, перед этим вышел занимательный эпизод.
Это был второй день нашего с Генкой покорения культурной столицы. Мы остановились у его двоюродного дядьки, типичного интеллигента, в первый же вечер напившегося в хлам (мы приехали, да и пятница). Иннокентий Илларионович все норовил обнять меня со словами «Генкин друг мне как сын!», а Генке непременно надавать отеческих пиздюлин с формулировкой «батя твой и въебать нормально не может!», потому в субботу мы решили подольше не возвращаться домой. Усталость овладела нами на углу Невского и набережной Мойки. Экскурсия по рекам и каналам в таком случае – самое то. С первого трамвайчика нас всех по каким-то причинам пересадили, а во втором уже сидели люди. Мы отчалили, пледов на всех не хватило.
Мы с Генкой были уже на пути к «состоянию», хоть и в начале, поэтому холод и брызги нас не пугали, а остальные пассажиры разыгрывали сценку «социальное
