сделать? Ведь очень многие слушатели воспринимают радиоимперию как единое целое, управляемое из некоего мудрого центра. Некоторые уверены, что, позвонив на одну станцию, автоматически общаются со всеми остальными. Сколько раз у меня спрашивали: а вы знаете Петрова? Иванова? Ну как же, он давно работает на радио. Не слушали? Ну что вы, он такой хороший.
Многие видят всех журналистов бредущими по одному коридору и регулярно обедающими в общей столовой. Никак нельзя осуждать любителей радио за эту иллюзию. Вот же он, приёмничек! Волны-то рядом. Чуть покрути рукоятку настройки — соседняя станция бубнит. Да что рукоятка! Даже цифровые окошки новейших приёмников не убеждают условного потребителя, что станции разные, а редакции могут находиться в тысяче километров друг от друга. Телевидению в этом смысле почему-то легче.
Иду по Москве, кругом весна кипит, но чую заразу, горечь воздуха чую. Вы знаете, нынешний век будет жесточе былых. Вы готовы? Не понимаете? Нет, нет, сдирать шкуру с человека будут не каждый день, не без наркоза и не без массовой пропаганды. Наоборот, ему нежно сотворят новую, толстую, кожу и назовут её информационным телом. Покров будет плотным и душным, — ватно-вакуумный скафандр, не вырвешься, а рванёшься — оставишь ему всё мясо.
Надтреснутая любовь моя к родине, успокойся ты. Разговаривать можно с каждым, а поговорить бывает и не с кем. Это не я первая поняла. Ну а ты поговори с вечностью, успокаивают меня поэты, которые всё гуще водятся в наших железных лесах. Откуда что берётся! Вот удивительная страна Россия! Поэты не берут подсвеченные ванны с добавлением шампанского и розовых лепестков. А гламурщики, берущие указанные ванны? Каков он, образ их вечности?
Кучевое облако стоит над моим городом, и птицы летят. У которых не сбита навигация. Вы знаете, что многие птицы дезориентированы? Мы испускаем волны, засорили весь эфир, и птицы сошли с ума. Мы — это все мы, хотя некоторые думают, что только некоторые. «Мы полагаем, что строительство собственной резиденции — очень значимый этап в вашей жизни, начало вашего родового гнезда… Работаем с самыми взыскательными заказчиками, отличающимися собственными взглядами на жизнь и дизайн». Реклама фирмы, которая строит дорогим россиянам «роскошную недвижимость на заказ в любой точке Европы — где бы вы ни пожелали». А если я пожелаю в Венсенском лесу? В Вестминстерском аббатстве — слабо?
А остальные по старинке ждут грачей, и — Боже мой, прекрасно, — люди ещё ждут грачей! Мои мысли о птицах — как столбы пыли над Сахарой. Не уложить их, не успокоить, я плачу от счастья.
Люди рвутся воевать. Я вижу мир через радиоволны, а ты — через оптический прицел. Я вижу страсти, выворачивающие людям геном, как суставы гранатой, — он перестаёт быть волновым. Вы знаете, что геном — волновой? Был.
Молекула дезоксирибонуклеиновой кислоты поёт, пока молода, а поёт и молода она очень долго, она вполне вечна, знаете? Её можно заткнуть: сделайте нерождённому ультразвуковое исследование, вам же любопытно — кто там? И музыка древней молекулы глохнет навек, превращаясь в занудный, бессмысленный вой типа сигнализации. А потом оно, человекоподобное, родится, а музыки в клетке нет. Факт.
Я догадываюсь, что воевать наркотично. Наркомания войны не поддаётся лечению. Может, объявить табу на войну? Сейчас я это сделаю. Вот, пожалуйста, делаю. Табу на войну. Табу. Нет, не получается. Падает вертолёт. Продолжаем обмен мнениями.
Ополоумевшие птицы. Обезголошенная ДНК. Всё возможно в обстановке, где силовые линии райских полей завязаны мёртвой петлей. Люди постарались, туго завязали.
Глава 26
На словах-то он города берёт. Сердце сердцу весть подаёт. У моря горе, у любви вдвое. Когда меня любишь, и мою собачку люби. Как телята — где сойдутся, там и лижутся
— Давай разбираться. — Профессор надеялся поверить, что Аня — действительность. Трудно.
Друзья пили чай в библиотеке. Уют плюша и кожи. Чистый воздух можно резать ломтиками.
Пирамида из коллекционных Библий высится на громадине журнального стола, окруженная ширмой-частоколом.
Профессор озадаченно любовался композицией: он не привык получать желаемое быстро, полно и безопасно.
— Выговори мне, предо мной всё, что у тебя накипело, — сказала мужественная девочка, тряхнув золотой головой.
— У меня полвека накипало. Всё успеть до ужина?
— Мы будем говорить и говорить, и сверять мысли. До ужина или до утра, останемся без обеда или будем питаться неотрывно, чтобы хотеть спать, но мне важен этот разговор. Ты должен мне поверить. Хотя, если я что-то понимаю в людях, втайне ты ненавидишь слово «должен».
— Умница. Откуда такие мозги берутся? Ты в какой школе училась?
— Специализированной. С углублённым изучением всего на свете. Мы даже Библию кусками заучивали на трёх языках.
— Родная душа… — усмехнулся Кутузов. — И что тебе запомнилось? Что пропоёшь не раздумывая? Из самого сердца?
— Минуточку! Уточни: из памяти головы или из глубин сердца, выражаясь штильно?
— Ух, какое слово! Высокий штиль. Штильно! Ты чудо! А у меня дома осталось ещё одно…
— …которое ты всю дорогу считал чудовищем. Твои слова.
— Знаешь… невзначай вышло. Старая история с иностранными студентами. Приехали в Россию по обмену, старательно учат язык. Я по молодости подхалтуривал: русский для нерусских. Начали морфемы. Слон — слонище. Рука — ручища. Выучили? Йес, говорят, дорогой профессор. Вы — чудовище. Я потом уразумел: научил их суффиксу — ищ, а они влюбленно поблагодарили меня за науку. Раз чудо — значит, чудовище, большое чудо… Нечувствительность к оттенкам и деталям. В новом веке у нашенских, родненьких, увы, обесчутевших, аки туземцы, она буйно проросла.
— А-а-а…
— Надумала, умная голова специализированная?
— Йес, дорогой профессор. «И открыть всем, в чём состоит домостроительство тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге…»7.
— Вот это школа! — возвеселился Кутузов. — Ай да школы у нас пошли! И что — открыли вам тайну, прямо в школе?
— И не подумаю на тебя обижаться. Ты лучше как-нибудь ответь. У тебя есть любимый писатель, на которого ты вот так же готов сослаться в единый миг?
— Есть. Дарвин. Превосходный писатель. Люблю!
— Да что ты говоришь? Ну-с, тогда как в рекламе: любишь — докажи! — И Аня кокетливо протянула руку лодочкой, будто прося подаяния. Точь-в-точь как на известном плакате двусмысленная девица, алчущая ювелирки.
Безумная, безукоризненная, феноменально переполненная память Кутузова поднялась, будто в атаку, — хотя с кем сражаться? — но девочка попала в самое чувствительное место, где хранились неотвеченные вопросы.
— «Ложные факты крайне вредны для успеха науки, потому что они иногда удерживаются очень долго; но ошибочные воззрения, поддерживаемые известным числом фактических доказательств, приносят мало вреда, потому что каждый находит полезное удовольствие доказывать их ложность; а когда последнее сделано, одна из дорог к заблуждению бывает закрыта, и иногда вместе с тем открывается путь к истине»8. Видишь, как выражается человек? Он смело приветствует ошибку! Не боится, даже поощряет её.
Аня приняла вызов. Отступать некуда и поздно: её уличная находка, инопланетный тип, оборвавший свои связи, уже поселился в её доме, и его пирамида построена. Находка сделана — знак судьбы принят. Аня мыслила знаками.
— Ты учёный, и ты уверен, что путь к истине открыт учёным. Ты познаёшь, и посему ты хороший, правильно? Интересно, как твой любимый писатель отличал ошибочное воззрение от ложного? Точнее, как быстро? Что-то он выражается двусмысленно, хоть и красиво. В моей памяти другие формулы: «Много имею говорить и судить о вас; но Пославший Меня есть истинен, и что Я слышал от Него, то и говорю миру»9. Он и есть истина. Любишь истину?
— Только доказанную. Научно.
— А человека?
— Не вижу новых причин. Мой писатель, горячо любивший человека, определился со своей любовью очень изящно: «Главное заключение, к которому приводит настоящее сочинение и которое разделяют теперь многие естествоиспытатели, вполне способные составить себе здравое суждение, состоит в том, что человек произошёл от какой-нибудь ниже организованной формы».
