Отсюда и черная пирамидка. Мои силы забрать не получилось, и ей стало интересно. Ну что ж, она мне нравится. «Слава богу, ты не один сумасшедший в этом мире», — подумал я.
— Что ты сделал? — спросила меня Олеся.
Казалось, она разозлилась.
— Ничего не делал, — ответил я.
— Врешь, я чувствую.
— Вру, — ответил я и рассказал ей все про потерянные мысли.
Она рассказала мне все про следы. Больше мы не расставались.
Каждый вечер мы выходили гулять. Она набиралась сил в следах, а я собирал пирамидки. Только тогда мир обретает смысл, когда можешь его разделить с таким же ненормальным, как ты.
Через год, в день памяти, я взял черную пирамидку матери и попросил Олесю пойти со мной на кладбище. Мы взяли бутылку водки, стаканчики, вареные яйца и конфетки. Помянули. Я положил пирамидку на могилку. Она тут же растаяла и впиталась в землю. Когда пошли домой, Олеся ушла чуть вперед, пока я закрывал калитку на оградке.
— Олесь, — позвал я ее.
— Да?
На земле лежала пирамидка. Я поднял ее. Внутри был свет, похожий на пламя свечи. Теплый. Я растопил пирамидку в руке и выпил воду.
— Я тоже тебя люблю, — сказал я.
Отражение
Мало кому показалось странным, что на YouTube перестали появляться новые ролики. Мы тут в России вообще сначала думали, что нас опять везде забанили, но потом и фэйсбук опустел, а за ним и местные социальные сети. Все работало, просто люди ничего не писали. Никакого контента. Ленты почти везде состояли из коммерческих текстов.
Новые книги еще появлялись несколько лет. Издательства вытаскивали из загашников всех, кого никогда не собирались печатать. Новые фильмы тоже какое-то время появлялись, видимо, пока не закончились все не снятые сценарии. Смотреть эти фильмы было невозможно. Актеры даже не пытались играть. Даже те актеры, кого считали гениальными, превратились в бессмысленный, лишенный эмоций картон.
Удивляло, что мало кого это волновало. Никто не бил тревогу. Не задавался вопросом, что случилось. Нет так нет.
Только некоторые из стариков, кто не хотел стареть и активно поглощал контент, волновались. И совсем немного таких, как я, кому еще нет сорока.
Я писал в мессенджеры тем, кого любил читать, спрашивал, что произошло. Все, как один, отвечали: «Не хочется почему-то».
Процветали только сервисы публикации фотографий и коротких видео. Такие как инстаграм или TikTok. Там все было в порядке. Люди по-прежнему тоннами вываливали селфи. Правда, совсем исчезли тексты. Даже там. Только селфи. Ни фотографий еды, ни фотографий из путешествий, даже котов никто не фотографировал. Даже котов! И что совсем странно, никто никого не лайкал.
Я редко постил в инстаграм. Может, потому что не очень-то и хотелось, может, потому что рожей не вышел, но очень любил смотреть на других, какими бы странными ни казались мне эти люди.
Зима не торопилась в город, и осень одаривала солнцем, теплом и бесконечным золотом медленно умирающей листвы. Я гулял в парке недалеко от дома и поражался количеству бездомных собак, сбивающихся в стаи. Видно, что собаки были домашними: ухоженные, породистые, многие с ошейниками. Совсем не агрессивные. Они подбегали к людям, заглядывали в глаза, лизали руки, но всем было словно не до них. Никто их не подкармливал, никто не играл с ними, но и не обижал. Они стали для людей невидимыми. Только некоторые дети и старики реагировали. Возле моего дома бродили две огромные стаи собак и куча котов. Никогда не видел столько бездомных котов. По тридцать, пятьдесят пушистых тушек у подъезда.
Я купил на все деньги сосисок и пошел кормить котов. Удивительное ощущение, когда несколько десятков котов лезут к тебе в надежде, что погладишь. Они почти не ели. Только тыкали мокрыми носами в руки, выгибали спинки и хырчали, как маленькие дизельные моторы. В кармане задребезжал телефон.
— Привет, Жень.
— Привет, Индеец, давно тебя не слышал.
— Можешь ко мне приехать?
— Сегодня?
— Да, — сказал Индеец.
— Ладно.
Он положил трубку.
Индеец. Никогда не верил, что мой друг — настоящий индеец. Я думал, что он скорее бурят, ну или максимум монгол. Но Индеец обижался, когда я называл его бурятом.
Он настаивал на том, что натуральный индеец из племени апачей. На вопрос, каким образом он оказался в Подмосковье, Индеец заводил длинную историю о том, что его предки пешком прошли всю Северную Америку и через Аляску, чуть ли не на пирогах, доплыли до России. И потом еще пять веков шли до Подмосковья.
Ну хочет человек быть индейцем. Ну пусть будет, думал я. Не самое худшее желание на свете, в конце концов.
Индеец жил в подмосковном Подольске. Выглядел вполне аутентично. Носил традиционные, по его словам, индейские одежды. Курил какую-то дрянь через калумет и не любил, когда я называл это устройство трубкой мира. Накурившись, бил в бубен, уверяя, что бубен ему достался от предков.
Я любил индейца за то, что в его присутствии мир переставал быть обычным и предсказуемым. За то, что, накурившись этой его дряни, под мерные удары в бубен, можно было забыть, что там, за окнами, есть еще что-то, кроме бесконечного космоса, в котором каким-то образом существует разумное, человеческое, вопреки любым доказательствам, что в космосе жизни нет.
— Заходи, Жень, падай, — Индеец кинул подушку на пол.
— Случилось чего? — спросил я.
— Явно что-то случилось, ты будто не видишь.
— А, ты про это.
— Курить будешь?
— Не, — ответил я.
— А я буду, — сказал Индеец и достал трубку.
Индеец сел на пол. Напротив него стояла на штативе видеокамера. Судя по зеленому диоду она была включена.
— Чего снимаешь? — спросил я.
— Походу я понял, что произошло, — сказал Индеец и сделал глубокую затяжку.
— Ну?
— Знаешь, у моих предков было запрещено долго смотреть на отражение. У нас не было зеркал. Считалось, что, если долго смотреться в зеркало, оно забирает душу. То же самое с фотоаппаратами. Когда всех уже перебили, и мы перестали быть опасными, нас пытались фотографировать, дескать, вымирающие, все такое. Так считалось, что фотография вообще сразу забирает душу. Если в отражение нужно смотреть долго, то фото сразу, понимаешь?
— Фиг знает. Ты думаешь?
— Да. Они все слишком много себя фотографировали. Теперь у них нет души.
— Индеец, ты меня пугаешь.
— А остальное тебя не пугает?
— Пугает.
— Я тебя для эксперимента позвал. Видишь камеру? Она снимает меня уже десять часов. Двадцать
