от всего мира. Поэтому, вместо того чтобы ответить взаимностью на ее ложную нежность – он словно чувствует, что она ложная, – Льюин Мердок делает еще один глоток бренди и молча продолжает курить.
Теперь, на самом деле придя в ярость или разыгрывая ее, она восклицает:
– Perfide![38] – Она презрительно кивает головой, как умеют только дамы парижского полусвета. – Храните свою тайну! Какое мне дело? – Потом, сменив тон: – Mon Dieu![39] Франция, дорогая Франция! Зачем я тебя оставила?
– Потому что ваша дорогая Франция стала действительно слишком дорогой для жизни.
– Какая двусмысленность! Вам она, наверно, кажется остроумной! Дорогая она или нет, но лучше чердак там, комната на самой жалкой антресоли, чем это. Я лучше буду служить в табачной лавке, держать gargot[40] на Монмартре, чем вести такую triste[41] жизнь, какая у нас сейчас. Жить в конуре, которая грозит обрушиться нам на голову!
– А как бы вам понравилось жить вон там?
Он кивком указывает на Ллангоррен Корт.
– Вы развлекаетесь, мсье. Но ваши шутки неуместны – учитывая нашу нищету.
– Возможно, когда-нибудь вы там будете жить, – говорит Мердок, не обращая внимания на ее замечание.
– Да. Когда небо упадет, мы сможем поймать жаворонка. Вы, кажется, забыли, что мадмуазель Винн молода и по естественному закону природы переживет нас обоих. Если только не сломает шею на охоте, не утонет в реке или не встретится с каким-нибудь другим несчастным случаем.
Последние слова она произносит медленно и подчеркнуто, А потом молчит и значительно смотрит ему в лицо, словно проверяя их воздействие.
Достав трубку изо рта, он отвечает на ее взгляд – и тут же, вздрогнув, отводит свой, В ее глазах он прочел то, что можно было увидеть в глазах Мессалины или убийцы Дункана[42]. Совесть его, закаленная долгим путем грешника, кажется слишком нежной по сравнению с совестью этой женщины. И он это знает, знает ее прошлое, ее характер и понимает, что она способна на все, даже на преступление, на которое сейчас намекает. Это не больше и не меньше, как…
Он не смеет доводить эту мысль до конца, тем более выразить ее в словах. Он еще не готов к этому; хотя день за днем все больше привыкает к ней –страшный замысел, все еще смутный, но ему немного нужно, чтобы принять форму и искушать исполнить его. Мердок знает, что искуситель с ним рядом. Не в первый раз слышит он подобные речи из этих прекрасных уст.
Однако сегодня он скорее склонен избегать мыслей на эту серьезную, но деликатную тему. Часть предыдущей ночи он провел в «Уэльской арфе» – харчевне, о которой говорил Уингейт, – и еще не пришел в себя после попойки. Поэтому, не спрашивая, что она имеет в виду под «другими несчастными случаями», Мердок с деланым равнодушием отвечает:
– Вы правы, Олимпия. Если только что-нибудь подобное не случится, нам нужно жить и терпеливо ждать.
– И умирать с голоду, вы забыли добавить.
Она произносит это презрительным тоном, пожав плечами, словно укоряя его за слабость.
– Ну, cherie[43], – отвечает он, – по крайней мере мы можем наслаждаться видом того места, где нас ожидает богатство. Прекрасный вид, не правда ли?
Он снова смотрит на Ллангоррен, она тоже. Некоторое время оба молчат.
Ллангоррен Корт всегда прекрасен, но особенно в это летнее утро. Потому что солнце освещает не только зеленый газон, но и воздвигнутый на нем белый шатер, на крыше которого виден столб с сигнальным флагом. Льюин Мердок и его жена не приняты в обществе и потому не знают точно, что происходит на другом берегу. Но судя по внешним признакам, они догадываются, что там устраивается большой прием на свежем воздухе. Такие развлечения там бывают часто. У них на глазах проясняется вид развлечения. Появляются люди, они группами стоят возле павильона. Ярко одетые женщины – на удалении они кажутся пестрыми бабочками; некоторые одеты а ля Диана[44], с луками в руках и с колчанами на боку; оперенные стрелы торчат у них над плечом. Присутствует и соответствующее число джентльменов-оруженосцев. Слуги в ливреях устанавливают цели.
Самого Мердока такие вещи мало интересуют. Он испытал все прелести модной жизни – испил не только ее сладость, но и горечь осадков на дне. И Ллангоррен ему нужен не для спорта и развлечений.
С иными мыслями смотрит туда парижанка. В сердце ее досада, знакомая лишь тем, кто стремится к удовольствиям жизни, но не может их достичь. Как смотрел Сатана на райский сад, из которого был изгнан, так смотрит жена Мердока на газоны Ллангоррена. Ни сады Парижа, ни сам Булонский лес никогда не казались ей такими привлекательными, как эта земля с собравшимися на ней аристократами, – убежище, куда такие, как она, попасть не могут. И вообще мало кто из ее соотечественников попадает.
Долго смотрит она туда с ненавистью во взгляде, с тоской в сердце, испытывая мучительную зависть, потом поворачивается к мужу и говорит:
– Вы мне сказали, что между нами и этим стоит только одна жизнь…
– Две! – послышался голос – но не Мердока.
Оба удивленно повернулись и увидели – отца Роже !
Глава двенадцатая
Волк в овечьей шкуре
Отец Роже – священник-француз того типа, который хорошо известен по всему миру. Он иезуит. Худой, с тонкими губами, с плотно натянутой, как поверхность барабана, смуглой кожей, он с головы до ног напоминает Лойолу[45].
Он никогда не смотрит собеседнику в глаза. Он либо опускает глаза вниз, либо смотрит по сторонам, но не в робком замешательстве, а как уличенный преступник. И если бы не его одеяние, он вполне мог бы сойти за преступника; однако даже эта одежда и всегдашний вид святоши не ослабляют подозрения, что перед вами волк в овечьей шкуре, а скорее усиливают его. И по сути он такой и есть – истинный фарисей, инквизитор до мозга костей, жестокий и подозрительный, как те, что заседали в тайном совете при аутодафе[46].
