Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Прежде нежели я успеваю покончить со сборами, в мою дверь стучат, и я с немым изумлением вижу перед собой пресвятую мать настоятельницу. До сих пор она никогда не заглядывала ко мне.

Она притворяет за собой дверь, ее глаза пылают холодным синим огнем:

— Ты ведь понимаешь, каким потрясающим образом это совпадает с нашими планами?

Матушка совершенно права. Дюваль дал ей средство осуществить ту самую военную хитрость, которую она замышляла перед тем, как он ворвался к ней в кабинет.

— Все идет так, как вам и хотелось, матушка.

— Не мне, дитя, но Мортейну! — строго поправляет она. — Без Его промышления нам ничего не удалось бы устроить! Никогда не забывай об этом, Исмэй. Даже если Дюваль не повинен ни в чем более серьезном, чем вспыльчивый нрав и дурные манеры, эта договоренность все равно нам послужит. При дворе полным-полно личностей, за которыми следует проследить. Я желала бы знать, с кем проводит время Дюваль, кто его союзники и друзья, что за письма он пишет… и получает, конечно. Кроме того, обращай внимание на все, что может исходить от регентши Франции. Оставайся правдива с Дювалем всегда, когда это будет возможно, ибо это самый верный способ завоевать его доверие. Я, знаешь ли, очень не люблю совпадений и хотела бы доподлинно выяснить, как и почему он оказался в той комнате. Он имеет прямой доступ к герцогине и пользуется ее абсолютным доверием. Хочу убедиться, что он вправду руководствуется ее интересами!

— А мы, матушка? Мы руководствуемся этими же интересами? Означает ли служба герцогине праведное служение Мортейну? Простите за дерзость, — добавляю я поспешно, — но я в самом деле не понимаю…

Ее лицо смягчается.

— Конечно, это одно и то же, дитя. Каждый день бретонцы на тысячи голосов молят наших старых богов о защите от французских захватчиков и о даровании силы нашей юной правительнице. А уж французы, будь уверена, не думают чтить наших богов. И святых, если завоюют нас, чтить не будут. Для этого Франция слишком тесно связана с папским престолом, а там не признают никаких иных поклонений. Все это для них ересь, которую следует выжигать каленым железом. Разве может Мортейн желать для нас подобной судьбы?

Ее рука покидает складки просторного облачения, и я замечаю в ней какой-то предмет, завернутый в мягкую потертую кожу.

— Ты совершила не три, а всего лишь два убиения, но твоя учеба близится к концу. Нынешнее задание будет для тебя последней проверкой. Выдержишь ее — и останется лишь произнести обеты, после чего ты сделаешься плотью от плоти этого монастыря.

Я про себя негодую: могла ли она действительно усомниться во мне? Смотрю ей прямо в глаза, надеясь, что таким образом она убедится в истинности моих слов.

— Я и так чувствую себя плотью от плоти, матушка.

— Знаю, — кивает она. — Потому-то и хочу вручить тебе один из кинжалов, некогда принадлежавших самому Мортейну.

Я только изумленно моргаю. О существовании подобных кинжалов я никогда раньше не слышала!

— Их носят прошедшие полное посвящение, — объясняет она. — А поскольку тебе предстоит задание из тех, что обычно поручаются лишь посвященным, я и решила вооружить тебя «кинжалом милосердия» — мизерикордией.[2]— Она разворачивает кожаную обертку, и я вижу старинный кинжал с серебряной рукоятью. Клинок длиной всего лишь в ладонь выглядит в полном смысле слова видавшим виды. — В нем заключена могущественная древняя магия, один из величайших даров нашего Бога, — продолжает настоятельница, протягивая мне кинжал.

Я беру его. Он теплый.

— Если речь идет о живом человеке, — продолжает матушка настоятельница, — для исторжения души из тела мизерикордии достаточно лишь пронзить на нем кожу. Кинжал был изготовлен Самим Мортейном, и потому-то любой порез или укол, нанесенный этим клинком, тотчас переправит душу прямо к Нему. Он ведь некогда был предназначен для оказания последней милости и причинял быструю смерть, избавляя душу от мучительных дней размышления о совершенных грехах.

Могущество врученного мне дара наполняет меня благоговением. Я укладываю кинжал в поясной кармашек: как приятно чувствовать его тяжесть возле бедра! Упоминание об отлетающих душах заставило меня вспомнить Мартела.

— Матушка… когда душа Мартела покидала плоть, я соприкоснулась с ней и почувствовала, как она проходит… ну как бы сквозь меня. Это… так и должно было быть?

Аббатиса долго смотрит на меня и слегка хмурится.

— Конечно, — отвечает она наконец. — Ты впервые подобным образом соприкоснулась с душой, так ведь? — Я киваю, и она продолжает: — Это очень значительное событие, и оно застало тебя врасплох. Представляю, каково это — впервые встретить душу во всем ее богатстве и полноте… — Она протягивает руку и гладит меня по щеке, точно мать, утешающая испуганного младенца. — Ты прибыла к нам, похожая на комок сырой глины, а мы сделали тебя орудием смерти. Ныне же Дюваль станет луком, а ты — стрелой на его тетиве, готовой пронзить наших общих врагов. Ступай же и не посрами нас колебаниями и сомнениями! Мы хотим гордиться тобой!

Я и вправду исполняюсь раскаяния при этих словах. Кто я такая? Всего лишь орудие монастыря, используемое в час нужды. Вправе ли я сомневаться в тех, кто некогда поднял меня со дна вонючего погреба?

Да, я стала служанкой Бога Смерти. Мой путь пролегает в Его темной сени, я живу ради того, чтобы исполнять Его волю. Как могла я поддаться минутному раздражению и забыть о своем долге? Больше такое не повторится!

Вместо того чтобы идти прямо во двор, я еще забегаю к Аннит — попрощаться. Сибелла небось не выкроила для этого времени, но я не заставлю Аннит страдать.

Я нахожу ее в рабочей комнате птичника — она подменяет престарелую сестру Клаудию. Девушка даже вздрагивает при моем появлении, ее глаза округляются при виде моей дорожной одежды и сумки в руках. Она плотно сжимает губы и отводит глаза.

Она заново опечатывает воском небольшой пергаментный лист. Я чувствую себя жутко виноватой: меня опять посылают с заданием, а ее оставляют дома. Я пытаюсь отделаться шуткой и поддразниваю ее:

— Смотри, застукает тебя сестрица Клаудия…

Аннит продолжает с преувеличенным тщанием прятать следы своего недолжного любопытства:

— Спорю на что угодно, что именно на это они меня и натаскивают…

— Тоже верно.