При въезде в Монте-Лавре автомобиль облаивают собаки — детали создают правдоподобие, — и, поскольку улица круто поднимается вверх, отряд вылезает из автомобиля и движется рассыпным строем, имея впереди представителя гражданской власти и прикрывая ему тыл. Усердие и рвение — будь начеку! — приводят их к старосте, который, так сказать, теряет дар речи, увидав, как в его лавку входят лейтенант и чиновник, — солдаты тем временем проводят тщательную рекогносцировку прилегающей к дому местности. На другой стороне улицы собирается кучка ребятишек, а из мест, недоступных наружному наблюдению, доносятся крики матерей, так же было когда-то во время избиения младенцев. Да пусть кричат, что толку от крика — крик мало кому помогал, а нам пора зайти в лавку, где староста уже прокашлялся и теперь рассыпается в приветствиях и любезностях — господин лейтенант, господин субпрефект, только что не говорит: господа рядовые, — глупо может получиться: господин рядовой, рядовой господин… а чиновник достает список, составленный доносчиком Анаклето, и говорит: Прошу сообщить, где проживают нижепоименованные Мануэл Эспада, Аугусто Патракан, Фелисберто Лампас, Жозе Палминья, а старосте мало только сообщить, он хочет и лично проводить, и он зовет жену, оставляет на ее попечение товары и кассу, и всей компанией они пускаются в путь по извилистым улочкам Монте-Лавре, сторожко присматриваясь к местам возможных засад, — точь-в-точь как испанская жандармерия, дай ей Бог здоровья. Солнце печет нещадно; городок как вымер, даже мальчишки обессилели от зноя, все двери заперты, но есть ведь и щелочки — так удобно: я тебя вижу, а ты меня нет, и, покуда экспедиция проходит мимо, за нею неотступно следуют глаза женщин и какого-нибудь любопытного старика, чем ему еще заняться? Представьте, что было бы, если б мы начали сейчас описывать выражение этих глаз, наша история тогда никогда бы не кончилась, хотя все это, и то, о чем мы упоминаем мимоходом, и то, что живописуем во всех подробностях, — все это часть нашей истории, которую мы рассказываем, как умеем.
Бывают в ней и забавные эпизоды: разве не смешно, к примеру, как гражданская власть в сопровождении вооруженных сил отправилась ловить четверых опасных агитаторов и никого не поймала? Смутьяны еще очень далеко. Даже с самой высокой вершины Монте-Лавре их не увидишь, даже с горы не разглядишь, даже с башни, если есть башня, и если это та самая башня, с которой Ламберто Оркес наблюдал за атакой своей конницы, — было это в пятнадцатом веке, мы уже говорили. Да и солнце ударит в глаза, не допустит, чтобы кто-нибудь различил на фоне этого пейзажа четыре силуэтика: а смутьяны, должно быть, улеглись в тенечке, должно быть, дремлют, ожидая, пока спадет зной. Но вот матерей неожиданное происшествие нисколько не позабавило, потому что лейтенант и чиновник строго-настрого наказали им передать сыновьям, чтобы те на следующий день с утра явились в Монтемор, а не то стража пригонит их туда пинками под зад, извините за выражение. Грузовик с солдатами, вздымая пыль, возвращается домой, но до этого чиновник отправился засвидетельствовать почтение владельцу латифундии — не то Ламберто, не то Дагоберто, — и тот принял всех, за исключением нижних чинов, которых проводили в винный погреб. И чиновника, и лейтенанта, и изъявления преданности принял хозяин в прохладное зале на втором этаже -… до чего ж тут хорошо… как супруга и детки?… вы, ваше превосходительство, совсем не меняетесь, еще рюмочку, а при выходе лейтенант отдал честь, как на параде, а чиновник пытался говорить с помещиком, как равный с равным, но этот Алберто такой огромный, он протягивает здоровенную руку и говорит: Не дайте им уйти, а чиновник по имени Муниципал, уж такое имя у человека, отвечает: Кто их поймет, этих крестьян: нет работы — требуют работы, есть работа — не работают, прозвучало не очень-то официально, но здесь, на природе, в сельской тиши, сошло, и Норберто добродушно улыбнулся: Дурачье, сами не знают, чего хотят. Неблагодарные твари, ответил чиновник, а лейтенант снова отдал честь, потому что ничего другого делать не умел, он бы доказал свои воинские таланты, да случая подходящего не представилось.
На закате солнца явились осужденные. Они пришли, а матери их заголосили: Что ж вы наделали, а те ответили: Ничего такого особенного: бросили работу, замаялись с молотилкой. Они плохого не хотели, но что сделано, то сделано, завтра пойдут в Монтемор, не посадят же их, сказали отцы. Так прошла ночь, душно было и жарко, ребята сейчас, должно быть, спят на гумне, и какая-нибудь поденщица с севера выйдет наружу по нужде и задержится дольше обычного, вдыхая ночной воздух или мечтая о том, чтобы мир подобрел. Иди ты, а не то я пойду, слышится шепот, и вот один решается, сердце у него колотится, шестнадцать лет — дело известное, и женщина не отодвигается, стоит на месте, может, мир все-таки подобрел, а между скирдами — прогалина, словно нарочно кто оставил, как раз поместятся в ней два слившихся воедино тела, не впервой, и парень не знает, кто эта женщина, а женщина не знает, кто этот парень, ну и тем лучше — ночью не стыдились, значит, и днем стыдиться не придется, в эту игру надо играть честно, и каждый играющий дает, сколько может, а голова слегка кружится, и сладко пахнет соломой, все тело дрожит, и так вот проходит ночь без сна… А завтра нам надо быть в Монтеморе.
И четверо едут в Монтемор на телеге, запряженной мулом — невидный такой, но неутомимый; это собственность родителей Жозе Палминьи — молча — на душе кошки скребут — переправляются через мост, потом поднимаются в гору, вот и Форос — там домик, тут домик: арендаторы всегда так селятся — и вот мало-помалу на горизонте начинает вырастать, — а солнце-то уже печет, несмотря на ранний час, — замок Монтемор — то, что осталось от его разрушенных стен, жалко смотреть. И семнадцатилетний человек думает о будущем — что ж со мной будет, говорят, я забастовщик, Анаклето донес, а товарищи мои, они ж только в том и виноваты, что ушли со мной вместе, а есть на нас и другая вина, и за эту вину не помилуют, — мы не выдержали этой пытки на молотилке, а машина-то эта и меня молотит, как пшеницу, я влезаю к ней в пасть, а она выплевывает наружу мои обглоданные кости, и я превращаюсь в солому, в труху, в мякину, а пшеницу мне потом придется покупать по цене, что не я назначил. Аугусто Патракан здорово свистит — пробует посвистеть и сейчас, чтобы успокоиться, но от страха у него болит живот — дело житейское, — он не герой, он не знает даже, что это такое. Жозе Палминья правит мулом, и это занятие ему по нраву, и он так старается, словно в телегу впряжен не мул, а кровный рысак. Фелисберто Лампас — да, его зовут Фелисберто, словно латифундиста, но, поверьте, это чистая случайность — сидит понурившись, свесил ноги наружу, к судьбе повернулся спиной — так будет с ним всю его жизнь. И внезапно над ними вырастает Монтемор.
Телегу поставили под платан, мулу надели на морду торбу с овсом — вот жизнь! — а сами поднялись по лестнице, и там капрал мрачно велел им к часу явиться в муниципалитет. И утренний Монтемор нагоняет на парней страх, даже в таверну не зайти, нечем убить время перед допросом, и столько разнообразных страхов ворочается у каждого в голове, и так трудно не показать, до чего ж им страшно, и в горле — ком, от которого ни вином, ни водой не избавишься. Мануэл Эспада говорит: Все из-за меня, я вас втянул в это дело, а остальные пожимают плечами, не все ли, мол, равно, а Фелисберто Лампас отвечает: Самое главное — держаться, не сдрейфить.
