Ивэнь на слух поняла, что лицо Сыци искривилось, и сказала: «Я уже раньше вам говорила, почему мне нравятся сонеты. Все дело в форме. Четырнадцать строк, пять стоп, два катрена, два терцета, каждый сонет на вид напоминает квадрат. Сонет – носовой платок несчастливой любви. Я временами думаю, не слишком ли лихо я за вас взялась, ведь я дожила до таких лет и только тогда поняла: сколько бы книг ты ни разобрал, а этого мало для реальной жизни… Так что же не так с учителем Ли?» Глаза Сыци на миг будто стали ртом, а рот – глазами.
Пока Сыци училась в средней школе, то на уровне глаз была грудь учителя, но сейчас перешла в старшую школу и сама стала повыше, так что перед глазами маячили его плечи. Она рассмеялась: «Все так, он очень хорошо к нам относится!» Сыци понимала, почему учитель никогда не спрашивает, любит ли она его. Потому что когда она спрашивала его: «Вы меня любите?», то говорила, как они оба понимали, «Я люблю вас». Все было построено лишь на его словах, настоящие башни обещаний, в несколько рядов, как зубы акулы.
Это был последний раз, когда Фан Сыци и сестрица Ивэнь виделись до того, как Сыци сошла с ума. Кто же мог подумать, что кулон из белого золота станет последним подарком, который Ивэнь сделала Сыци на память. На память об их драгоценных мгновениях.
Когда Сыци и Итин сели в поезд, Сыци вручила подруге шкатулку со словами: «Мне кажется, учитель Ли очень странный». Она надеялась, что тяжелая коробочка может придать легкости ее словам. Итин пошутила, широко улыбнувшись и показав зубы: «Дарить маленьким девочкам драгоценности – вот что странно, словно перед смертью».
Но что было действительно драгоценным, так это время, которое они провели с сестрицей Ивэнь.
После того как они перебрались в Тайбэй, Ли Гохуа почти каждый раз, когда приезжал из Гаосюна, приходил к их дому и внизу ждал Сыци. Когда они с учителем шли, хотя никогда и не держались за руки, Сыци всегда ощущала свирепые взгляды окружающих: прохожих, администраторов за стойкой отеля, белозубых моделей с рекламных щитов на перекрестках. Когда подул ветер, то на брезентовом билборде поднялись маленькие ветрозащитные треугольники, и некоторое время у модели не хватало зубов. Сыци возрадовалась. Учитель поинтересовался, отчего она так улыбается. Она ответила: «Просто так».
Приехав в Тайбэй, Сыци не стремилась увидеть знаменитый небоскреб 101[49], больше всего ей хотелось посетить храм Луншань. Она издали видела, как он ждет, раскинув углы крыш. Людей было очень много. Каждый посетитель держал в руках несколько ароматических палочек, и, когда люди двигались вперед, дым от благовоний летел назад, прямо в лицо, отчего казалось, что люди не держат благовония, а идут вслед за дымом. Здесь были божества, дарующие супругов, божества, дарующие детей, божества, дарующие успех, божества, дарующие все что угодно. Уши Сыци терлись о линию плеча на рубашке Ли Гохуа. Она смутно понимала, что все это не будет иметь к ней никакого отношения. Их с учителем дела вне поля зрения божеств. Если накрыться одеялом, то даже божества и те не увидят.
Во время учебы Сыци не очень-то сходилась со сверстниками, все судачили, что она мнит себя звездой; единственная, кого можно было назвать подругой, была Итин, но и та изменилась. Однако Итин утверждала, что изменилась Сыци. Она не знала: все дело в том, что, пока другие дети балуются, с Сыци балуется взрослый человек. Одноклассники в шутку сталкивали красивую девочку из класса и нахального парня. У Сыци всегда появлялось выражение, будто ее убивают ножом, и все говорили: только посмотрите, какая зазнайка. Но это не так. Она не знала, что перед началом романтических отношений должна быть тайна, когда ты покупаешь напиток у ворот школы, а кто-то сует тебе в пакет с напитком записку. После тайных ухаживаний должно последовать признание, затем договоренность о свидании, и парни кланяются в пояс под углом в девяносто градусов, как герои японских фильмов. После признания можно держаться за руки, указательный палец на траве касается другого указательного пальца, и зеленая спортивная площадка, обрамленная красной беговой дорожкой, становится отдельной вселенной. Подержавшись за руки, можно поцеловаться, встав на цыпочки в переулке. Икры в белых гольфах так напрягаются, что краснеют. Язык может выразить куда больше, чем голос. Каждый раз, когда Сыци сталкивалась с подобными чувствами со стороны сверстника, всегда думала, что на коже проступают ее прежние дневниковые записи, прорастают татуировками текстов, как волчанка в форме карты. Ей мнилось, что парень просто украл слова учителя, подражает ему, копирует стиль и наследует его традиции.
Она видела желание, волочившееся за спиной учителя, словно хвост, который никак не хочет отвалиться, – это не любовь, но другой любви она не знала. Она смотрела на записочки, смоченные потом напитка, или на поклоны в пояс и реально не понимала, знала лишь, что любовь – это когда он после всего помогает ей оттереть кровь. Она знала только то, что любовь снимает с тебя одежду, но не отрывает пуговицы. Любовь – это когда кто-то вставляет член тебе в рот, а ты еще и чувствуешь себя виноватой.
В тот раз Ли Гохуа положил голову на руки, прикинулся, будто засыпает, и пробормотал: «После того как увидел тебя в школьной форме, я вернулся и фантазировал». Сыци было и тошно, и радостно, она сказала: «Унеслись мыслями на небеса». Он снова принялся читать лекцию: «Ты знаешь о концепции высшего неба бестелесного мира в буддизме?» Она необычайно решительным тоном ответила: «Знаю». Он рассмеялся. Хочешь, чтобы я перестал тебя учить? Ага! Сыци обрадовалась.
В храме Луншань везде виднелись иероглифы. На любом видимом островке колонн были выгравированы парные надписи или отдельные фразы. В стиле лишу – квадратные иероглифы, а кайшу напоминают бумажные фонари. Строчки в стиле цаошу и синшу сбегают вниз, будто струи дождя. Некоторые посетители просто засыпали, прислонившись к колоннам. Сыци подумала: интересно, если так уснуть, снятся ли страшные сны. Некоторые люди садились на ступеньки и смотрели на статуи божеств в нишах, ярко-алых, как покои новобрачной, при этом выражение их лиц казалось стоячей водой, а не бушующим морем.
На стене на уровне груди был барельеф, залитый солнцем так, что стал оранжевым. На барельефе были вырезаны жирные обезьяны и тучные олени во всех подробностях, как мясо на рынке, будто бы их можно потеребить и пощупать. Ли Гохуа показал на барельеф пальцем: «Ты же знаешь, что слово “обезьяна” созвучно титулу “хоу”…» И он снова начал лекцию. Мужчина, который не читал лекций, когда должен был это делать, но изо всех сил стремившийся преподать урок после уроков. Она смеялась с безграничной радостью. Он провел пальцем по каменным рамам, на которых был выгравирован бамбук, и снова заговорил: «Эти рамы называют бамбуковыми коленцами, на каждом окне пять стеблей бамбука. Нечетное число. Хорошее число». Преданность, почтение, честность, верность окатили ее, словно проливной дождь.
Они проходили мимо двери, которая вела в помещение, где сидел администратор. Дверь была приоткрыта. Администратор с сигареткой в зубах поливал лонган в большой кадке, приобнимая его, словно толстого ребенка, и поставив кадку между ног. Все здесь следовали за дымом, только в его случае это был сигаретный дым. Учитель растолковывал ей принципы целомудрия и беспристрастности, нашедшие отражение в барельефе. Все это было комично до такой степени, что казалось прекрасным.
