семья мисс Флей из восьмерых человек на самом деле жила в квартире 1А напротив, пустовавшей уже четыре года с тех времен, как миссис Фой, единственная жилица, умерла и позабыла известить об этом соцслужбу, создав для соцслужбы и жилконторы идеальную возможность винить друг друга – ведь одно ведомство не сообщило другому. В квартире тихо. Квартплата оплачивается с велфэра. Кому захочется разбираться? Оттуда муравьи поднимались в квартиру миссис Нельсон 2С, подъедая старые арбузные корки и кофейную гущу, которые она держала в мусорке для своего уличного помидорного огорода, и дальше по мусоропроводу – в 3С, к Бам-Бам, с небогатой добычей, и в квартиру 4С напротив, к пастору Го, где добычи не бывало вовсе, поскольку сестра Го поддерживала безукоризненный порядок, затем – в ванную мисс Изи в 5С, где муравьи дегустировали всевозможное вкусное мыло из Пуэрто-Рико, какое мисс Изи, зная об их приходе, год за годом забывала прятать по осени в стеклянных мыльницах, и, наконец, выходили на крышу, где исполняли канатоходческий номер и форсировали приставную лестницу, соединявшую крышу корпуса 17 с крышей соседнего корпуса 9, – где и встречали свою погибель от рук ватаги смышленых школьников: Шапки, Тряпки, Палки, Сладкого и Димса Клеменса, лучшего подающего, какого видели в Коз-Хаусес, и самого безжалостного наркодилера в истории жилпроекта.
Лежа в постели в квартире 5G девятого корпуса, с головой, обмотанной марлей, и разумом, затуманенным болеутоляющими, Димс поймал себя на мыслях о муравьях. С момента госпитализации они снились ему уже много раз. Дома в постели он провел уже три дня, и туман болеутоляющих и постоянный звон с правой стороны головы навевали странные воспоминания и красочные кошмары. Два месяца назад ему исполнилось девятнадцать, и впервые в жизни он обнаружил, что не может сосредоточиться и что-нибудь вспомнить. Например, с ужасом открыл, как быстро рассеиваются детские воспоминания. Он не помнил, как звали детсадовскую воспитательницу или бейсбольного тренера из Университета Сент-Джонс, который раньше все время ему названивал. Не помнил, как называлась станция метро в Бронксе, где жила его тетушка, или автосалон в Сансет-Парке, где ему продали подержанный «Понтиак Файрберд», а потом доставили к нему домой, потому что сам Димс не мог водить. Происходило столько всего, все стало сплошным вихрем, и паренька, чья почти идеальная память некогда без карандаша и бумаги удерживала нелегальные цифры, чтобы передавать местным нелегальным лотерейщикам, тревожила проблема утери прошлого. Лежа тем днем в постели, он вдруг подумал, что причиной может быть звенящий гул с правой стороны головы, где теперь обретались остатки его пропавшего уха, или что если тебе полагается помнить из жизни тысячу мелочей, а ты забыл все, кроме одной-двух совершенно бесполезных, то, может, не такие уж они и бесполезные. Ему самому не верилось, как приятно вспомнить дурацких муравьев из семнадцатого корпуса. Минуло десять лет с тех пор, как они с друзьями выдумывали разные чудесные способы остановить это вторжение в свой любимый девятый корпус. Воспоминание вызвало улыбку. Они перепробовали все: утопление, отрава, лед, хлопушки, газировка с аспирином, сырой желток с добавкой отбеливателя, масло из печени трески с примесью краски, а в один год – опоссум, которого раздобыл Сладкий, лучший друг Димса. Семья Сладкого навестила родственников в Алабаме, и там Сладкий заныкал тварюгу в багажник отцовского «олдсмобиля». В Бруклин опоссум прибыл лежачим больным. Его закинули в картонную коробку с дыркой в качестве входа, залепили все скотчем и поставили на муравьиной тропе на крыше девятого корпуса. Муравьи явились, послушно влезли в коробку и принялись вежливо жрать опоссума, вследствие чего тот ожил, начал корчиться и шипеть, отчего перепуганные мальчишки плеснули на коробку стакан керосина и подожгли. Внезапный язык пламени вызвал у них панику, и они пнули хреновину с крыши, после чего та приземлилась на двор в шести этажах внизу – так себе идея, ведь это наверняка так или иначе сулило гнев взрослых. Спас их тогда Димс. Схватил двадцатилитровое ведро, оставленное на крыше ремонтниками, слетел вниз по лестнице, собрал останки и метнулся в гавань, опустошив ведро у кромки воды. Тогда, в десять лет, он стал их предводителем и оставался им впредь.
«Но предводителем чего?» – горестно думал он, лежа в постели. Перевернулся со стоном на бок.
– Все, – пробормотал он вслух, – разваливается.
– Что-что говоришь, бро?
Димс открыл глаза и с удивлением увидел двоих парней из своей бригады, Шапку и Лампочку, которые сидели у постели и таращились на него. Ему-то казалось, что он здесь один. Он быстро отвернулся к стенке, от них.
– Ты как, Димс? – спросил Лампочка.
Димс промолчал, вперившись в стену и пытаясь думать. Как же все это началось? Он уже и не помнил. Ему было четырнадцать, когда старшего двоюродного брата Кочета выперли из Городского университета Нью-Йорка, после чего он начал загребать большие баксы на продаже героина – в основном наркошам из Вотч-Хаусес. Кочет показал, как это делается, и бац – пролетело пять лет. Неужто это было так давно? Димсу уже девятнадцать, в банке лежит 4300 долларов; мать ненавидит его до печенок; Кочет погиб, убит во время кражи заначки; а он сам лежит в постели без правого уха.
Долбаный Пиджак.
Лежа и глядя в стену, пока в ноздри забирался запах свинцовой краски, Димс вспоминал о старике не с яростью, а скорее с замешательством. Он ничего не понимал. Если и был во всем Козе человек, который ничего не выгадает от его убийства, так это Пиджак. Пиджаку нечего доказывать. Если и есть во всем Козе человек, кому простительно огрызаться на Димса, очаровывать его, орать на него, обзывать его, подшучивать над ним, нести околесицу, врать, то это старый Пиджак. Пиджак был его бейсбольным тренером. Пиджак был его учителем в воскресной школе. «Теперь он просто алкаш, – думал горестно Димс, – хотя раньше вреда от этого никому не было». Он вдруг понял, что Пиджак более-менее был алкашом, сколько Димс себя помнил, но что важнее, он всегда оставался собой – предсказуемым. Никогда не жаловался, не высказывал точку зрения. Не осуждал. Ни о чем не заботился. Пиджачок жил своей жизнью, чем и нравился Димсу. Потому что если во всех Коз-Хаусес с их уехавшей крышей – да и во всем Бруклине, если на то пошло, – и есть то, что Димс ненавидел, так это люди, которые жалуются ни о чем. Люди без всего, которые жалуются ни о чем. Ждут Иисуса. Ждут Бога. Пиджачок не из таких. Он любил бейсбол и выпить. Все просто. Пиджачок тоже мог свихнуться по вере, замечал Димс, когда его подталкивала к этому жена, мисс Хетти. Но даже тогда Димс видел, что он и старик одинаковы. Оба застряли в Коз-Хаусес.
Димс уже давно
