документы не отвечали на этот вопрос: фанера, целлюлоза…
Кагальнов рассматривал теперь капитана. Сначала смутное воспоминание шевельнулось в нем, когда он скользнул взглядом по узкому, как лезвие, носу и поседевшим усикам. Нет, он не мог точно сказать, виделись ли они прежде.
— Вы говорите, что судно сбилось с курса. Судя по всему, вы — старый моряк, а «Хэппи» спущено на воду два года назад. Значит, судно оборудовано новейшими навигационными приборами.
— Вы в чем-то подозреваете меня, сэр? — улыбнулся капитан. — Это не по-джентльменски! Вы же сами видите, какой туман. Мне кажется, что я нахожусь в Ла-Манше!
И сразу Кагальнов вспомнил все. Вспомнил это лицо, черные в ту пору усики и короткий удар, опрокидывающий матроса на палубу. Он резко поднялся; поднялся и капитан.
— Хорошо, — сказал Кагальнов. — Акт составим позже. Я хочу осмотреть судно.
— Но ваш офицер… — начал было капитан.
Кагальнов перебил его:
— Я люблю все видеть сам.
Капитан понимающе улыбнулся:
— Пожалуйста, сэр.
Они поднялись на палубу. Верезиый уже ждал здесь, и, видно, с нетерпением.
— Можно вас на минутку? — шепнул он. Потом, так же шепотом, он рассказал Кагальнову о том, что заметил один из пограничников. Штормтрап на правом борту был свернут, но нижняя часть его оказалась мокрой. Между тем пограничники поднимались на «Хэппи» с левого борта, и штормтрап еще не был убран. Стало быть… Стало быть, кто-то совсем недавно пользовался штормтрапом с правого борта? Кагальнов повернулся к капитану.
— Пользовался ли в последние часы кто-нибудь штормтрапом с правого борта?
— Нет, сэр.
— Почему же у него концы мокрые?
— Не знаю, сэр. Возможно, он мог упасть, на него могли опрокинуть ведро с водой, да и просто отсырел — вот и все.
Кагальнов усмехнулся: вон сколько случайностей!
Через некоторое время с формальностями было покончено. Капитан провожал Кагальнова, держа руку у большого лакированного козырька. Он был предельно вежлив, капитан. Он извинился, что причинил столько беспокойства пограничным властям. Он сам не понимает, как это получилось. Скорее всего, виноват штурман, у него совсем еще мальчишка штурман, это его второй или третий рейс. Но он будет серьезно наказан, разумеется.
— Кулаком под челюсть или линьком? — спросил Кагальнов.
— О сэр, это не по-джентльменски!
— Ну, как сказать… Вы ходили в тридцатые годы на «Мэри Гилфорд»?
— Да, сэр.
— Помните пробоину, которую получили в Ла-Манше в такой же туман?
— Конечно, сэр. — Глаза у капитана стали тревожными впервые за все это время.
— И я помню, — тихо, еле сдерживая злость, сказал Кагальнов. — И как вы матроса ударили, помню. И как я вас за руку схватил, тоже помню. И тот линек, который мне ваш матрос подарил, до сих пор у меня хранится.
Капитан молчал. Теперь у него было растерянное лицо и нервно дергалась щека. Кагальнов взялся за перекладины трапа…
Остаток ночи он провел в штабе пограничного отряда. Под утро на столе дежурного резко зазвонил телефон, и дежурный открыл дверь в комнату начальника отряда.
— Вас, товарищ полковник.
Полковник вернулся через несколько минут и, вплотную подойдя к Кагальнову, спросил:
— Значит, говоришь, концы штормтрапа по правому борту были подмочены?
— Так точно.
— Взяли субчиков, — тихо сказал полковник. — Один убит, двое сдались. Резиновая лодка и все прочее. Любят они туман. Вот почему и команды на палубе не было, и груженое судно в порту целые сутки простояло. Ничего, взяли…
Кагальнов устало провел ладонями по лицу и подошел к большому столу. Это был такой же стол, как у него в кабинете. Маленькие игрушечные кораблики стояли на карте.
— Любуешься на свои? — тихо спросил полковник. — А туман, между прочим, редеет.
— Это рассвет, — ответил Кагальнов. — Я поехал в хозяйство, Леонид Андреевич. Нужно переменить места стоянок. До вечера буду в дивизионе, а потом сам уйду в море.
Мама приехала
Несколько лет назад я писал об одной знатной ленинградской обувщице-закройщице. Мы сидели в комнате, по стенам которой были развешаны многочисленные фотографии: мальчик с большим бантом, он же, чуть подросший, с пионерским галстуком, тот же мальчонка на рыбалке, и играющий с другими ребятами в рюхи, и таскающий кирпич на какой-то стройке; наконец — уже юноша в кителе с погонами курсанта.
— Это, должно быть, ваш сын?
— Да, — ответила она. — Первый год, как мы расстались. Вот захотел стать пограничником. Даже не верится, что Владик — и вдруг пограничник. Вот этот самый Владик, который играет в рюхи…
Помнится, в своем очерке я упомянул об этом разговоре вскользь: в основном речь шла о том, как работает и живет бригада, руководимая Марией Федоровной Раечкиной.
Прошли годы. Разумеется, я уже давным-давно забыл об этой встрече. Впрочем, время от времени в газетах появлялась фамилия знатной закройщицы, один раз даже был опубликован ее портрет. Но, приехав на шестую заставу, я, конечно, не мог и предполагать, что здесь произойдет другая встреча, словно бы продолжающая ту, в небольшой комнате, где висела на стене фотография паренька в кителе с курсантскими погонами.
— Устроим мы вас с комфортом, — сказал мне начальник заставы. — У моего заместителя по боевой подготовке целые три комнаты, а он один. Сейчас он придет, и я вас познакомлю.
Так я познакомился с лейтенантом Раечкиным.
…Он служил на заставе год, и служба уже стала лейтенанту привычной, он занимался боевой подготовкой солдат, и на инспекторском смотре застава сдала боевую на «отлично».
Об этом мне лейтенант рассказывал поздним вечером. И еще он рассказал, как в первый же месяц жизни на заставе им вдруг овладела тоска, как он засомневался в своей пригодности к пограничной службе, даже написал своему любимому преподавателю в училище. Тот ответил:
«Выбрось из головы эти дурацкие мысли. У тебя талант пограничника, а с таким талантом люди родятся. Я даже не хочу разговаривать с тобой на эту тему».
В трех просторных комнатах лейтенант жил один. То, что по городским понятиям являлось роскошью, здесь оборачивалось совсем другой стороной. В комнатах все носило печать какой-то спешки, неустроенности, и разве только коврик над диваном вносил в эту неуютную квартиру что-то домашнее и по-домашнему теплое.
— Пора вам жениться, — шутливо сказал я лейтенанту. Он густо покраснел и ответил с необыкновенной серьезностью:
— Всегда успеется. Нашему брату в этом деле ошибаться нельзя. Надо один раз — и чтоб уже накрепко, навсегда.
Спать нам еще не хотелось. Раечкин прокручивал на магнитофоне одну ленту за другой, и мы слушали музыку, а я жалел, что вечер для меня пропал, пропал окончательно и бесповоротно, потому что от Раечкина не услышишь
