полон большей мудрости, чем кто-либо из тех, кого я знал, и все же он лежал в своих собственных нечистотах.
Наконец, однажды вечером, когда солнце село, окрасив озеро в оранжевый цвет, я лег рядом с мистером Овергардом и погрузил лицо в озеро. Послышался быстрый плеск воды, когда мои уши наполнились, а затем все стихло. Я открыл глаза. Было темно. Синегривка - едва видимая - зигзагом пронеслась между стеблями сорняков внизу, и что-то пробежало по песку, оставив за собой пыльное облачко, которое рассеялось как в замедленной съемке. Я держался так долго, как только мог, в груди у меня колотилось, горло сдавило. Затем я вынырнул из воды, хватая ртом воздух.
Мистер Овергаард последовал моему примеру и открыл свое лицо мне, всему миру. Озеро было уже не метафорической маской, а настоящей.
Меня испугали не улитки, которые забивали его уши и цеплялись за мочки, как водные украшения. Ни водоросли, которые окрашивали его морщинистые губы в зеленый цвет. Или даже припухшие веки, которые теперь больше напоминали губы, чем веки, - широкие, неровные щели, под которыми не было видно ничего, кроме пустых глазниц, где, как я представляю, было что-то живое. Что-то, что выглядывало из своего похожего на пещеру жилища только на то время, чтобы добыть пищу. Пещера, где будет гнездиться его потомство. Ничто из этого не беспокоило меня так сильно, как улыбка на его лице. Взгляд просветления, который никто из нас никогда не смог бы понять.
В то время как ужас передо мной сочился той же водой, в которой я провел свое детство, его лицо выражало удовлетворение. Такого рода, которого я не был уверен, что когда-нибудь испытаю.
- Оставь все это позади, малыш, - голос мистера Овергаарда пузырился от мокроты, его дыхание было невероятно зловонным. Затем он опустил голову вниз и снова погрузился в озеро.
Я оглянулся на хижину. Кухонный свет отбрасывал отсвет на холм и скользил вниз, распространяясь на место, где когда-то стояли качели. Место, где я планировал когда-нибудь построить еще одни для своих собственных детей.
В то время как жизнь мистера Овергаарда приближалась к концу, у меня были свои планы. Планы, которые давали светлую надежду в мрачном мире. Планы сдерживать желание моих собственных детей уйти от жизни, которую им дали, по мере того, как они превращаются из блаженно невежественных в глубоко осознанных людей. Чтобы удержаться от соблазна надеть свою собственную маску.
"Моя любовь"
Мы втроем собрались вместе и разбили лагерь в гостиной Джонатана, пока он лежал в постели наверху, умирая. После недели, проведенной в больнице, врачи отправили его домой без особой надежды на выздоровление, поскольку его организму не хватало сил бороться с инфекцией. Лихорадка сохранялась, достигая опасного уровня, никогда не опускаясь ниже тридцати восьми. Его жена позвонила нам всем, спросила, не придем ли мы навестить его. Она думала, что знакомые лица поднимут ему настроение, возможно, повысят шансы на выздоровление. Это была отчаянная попытка, полная пессимизма.
Когда мы приехали, нам велели надеть хирургические маски и стоять только на пороге комнаты Джонатана. Эта дистанция соблюдалась по настоянию лечащего врача - пожилого джентльмена, который все еще наносил визиты в их дом. Хотя доктор не мог быть уверен в какой-либо возможной инфекции, он хотел быть в безопасности. Я думаю, мы все так и сделали на всякий случай. Джонатан и сам не мог бы выразить это иначе, но те несколько минут, которые он бодрствовал каждый день, были потрачены на то, чтобы попить воды и взывать к Господу о помощи, исцелении или милосердной смерти.
Однажды мы втроем попытались побеседовать с нашим другом из безопасного коридора. И хотя он, казалось, был рад нас видеть, его глаза не могли оставаться открытыми достаточно долго, чтобы точно определить, кто есть кто. На это было тяжело смотреть. Его лицо было цвета застекленного алебастра с глубоко посаженными глазами. Затонувшая оболочка. Едва заметный след того человека, которым он был раньше. Каждому из нас было ясно, что без божественного вмешательства Джонатан скончается еще до окончания выходных.
В доме пахло антисептиком и болезнью - предупреждающий знак для здоровых, чтобы они держались подальше. И казалось, что сама Смерть расположилась лагерем в этой гостиной вместе с нами, ожидая своей очереди навестить Джонатана, когда запах сменится запахом разрыхленных кишок и остывающей плоти.
Мы провели выходные, подпитываясь алкоголем и развлекаясь покером, сдавая карты до рассвета, как в молодости, когда Джонатан каждую субботу вечером занимал место с нами.
Жена Джонатана настояла на том, чтобы кормить нас. Но все остальное время она проводила в своей комнате, скорбя о неизбежной потере мужа. И хотя наше пьяное поведение на первом этаже казалось неуместным в данных обстоятельствах, она настояла, чтобы мы продолжали, заявив, что это похоже на более счастливые дни и помогает ей справиться с приближающимся неумолимым горем.
Это была наша последняя ночь там, и мы с головой погрузились в бутылку односолодового скотча. По мере того, как алкоголь развязывал губы и вплетал нас то в эпизоды печали, то в пьяную радость - как это обычно бывает с крепким алкоголем, - наш разговор становился мрачным.
- Когда я умру, я хочу, чтобы меня съели птицы, - сказал Билл. - Думаю, это такое тибетское погребение. Видел как-то по телеку.
- Я бы не отказался от мавзолея. Моя собственная маленькая квартирка после смерти, - сказал я.
- Лучше тебе тогда начать экономить прямо сейчас, - сказал Том. - Они не раздают их всем желающим, ты же знаешь.
- Мужчина может мечтать.
- У меня друг на работе умер. Его жена кремировала его, и теперь использует его прах для создания картин. Это заставляет ее чувствовать, что он присматривает за ней. Находит в этом утешение, - сказал Билл.
Том нахмурил брови.
- Это какой-то мрачняк прям.
Я не согласился.
- Не совсем. Тяжелая утрата - страшное горе. Я не могу представить, что потеряю Кэрол. Если бы я умел рисовать, наверное, сделал бы то же самое... если бы обнаружил, что это
