Утрата (только ли вещей), увы, как была, так и осталась верным поводом к началу воспоминаний. Нигде о человеке не говорят между собою так много и тепло, как на его поминках, из чего можно даже вывести, что задуматься о смысле жизни только после неё и удобно, и если желающим это проверить технические трудности покажутся чрезмерными, то ведь можно для начала остановиться и на предыдущей ступени, на мыслях о смысле смерти (всё-таки — до оной), оказывающейся довольно незначительным событием на веку любого покойного из-за его неспособности повлиять больше ни на что: в том и дело, что собственную кончину утратой не назовёшь. «Удивительно, — подумал однажды Дмитрий Алексеевич, вспомнив похороны отца, — удивительно, что папа сейчас не считает свою смерть катастрофой. Тот, — думал он, — наверняка даже и в последнюю секунду, даже и в последний ничтожный миг (но не после этих секунды или мига) именно вселенским катаклизмом и считал её, как считает большинство людей на свете, впервые осознавших неизбежность потери себя». Сам Дмитрий Алексеевич — не осознал ещё, а только, надеясь на годы впереди, понимал умом. Его страшило то лишь, что, не зная отпущенного срока, он может оплошать, чего-то не успев, не доделав.
— Наверно, пора собирать, — забывшись, произнёс он вслух.
— Что собирать? — не поняла Раиса.
— Время собирать камни.
Ужиная на тесной кухоньке крохотной, хотя и состоящей из двух комнат квартиры Свешникова — ныне их общего жилища, — они толковали о переезде сюда новой хозяйки.
— Всё, чего нам не хватает, — вздохнув, отозвалась она, — это натащить сюда валунов. Верно говорят, что два переезда равны пожару.
— Мы-то задумали всего один. Равный лёгкому возгоранию. Вдобавок можно считать, что полдела уже сделано: не повезёшь же ты мебель.
— Да, здесь не повернёшься и с чемоданом. Однако надо же где-то разместить и Алика.
— Ты собиралась пока оставить его у тётки, — неуверенно напомнил Свешников, не привыкший соотносить свои намерения с существованием мальчика.
— Пока. Но всё равно же надо брать его на выходные.
Дмитрий Алексеевич подумал, что на месте Раисы жил бы вместе с сыном, вообще не обращаясь за помощью к родственникам.
— В хорошую погоду, — уточнила она. — А представь: снег, дождь, буран… Ребёнку, не высунув носа на улицу, двое суток в такой клетке не высидеть. Стоит ему повернуться — и он обязательно наткнётся на что-нибудь. Чего стоит один этот самовар…
... Тот самый, который, жестикулируя, она то и дело задевала рукою, так что Дмитрий Алексеевич всё порывался или незаметно его передвинуть, хотя и было некуда, или предложить Раисе место поудобнее, хотя настоящее, видимо, и оказалось лучшим, коли жена сразу выбрала его раз и навсегда.
— Чего стоит! — засмеялся он. — Что он может стоить: подумаешь, антиквариат, музейная редкость, штучка вдвое старше советской власти? Смотри, вот марка: «Братья Шмариновы в Туле». Он — стоит! Собственно, это лишь память. Это — память! Ещё дед чаёк попивал. Да ты видела фото.
— Ну как же: под яблоней, в собственном саду. Шикарно. Пригласить фотографа тоже, наверно, стоило не дёшево.
— Дед не последний человек был в университете. А позже — и отец.
— И мы обязаны свято хранить их скарб.
— Не так уж у меня много семейных реликвий. Куда больше сохранилось в отцовской квартире, у мачехи.
— Ты не жалеешь, что поспешил отделиться и оказался в этом курятнике?
— Мне ведь нужно где-то работать… Да и кто бы на моём месте упустил такую возможность — получить квартиру? Мы, все трое, мешали друг дружке, потому что у каждого был свой оригинальный распорядок умственных занятий, а мне вдобавок ещё и не хотелось бы предъявлять домашним всех моих подруг. Извини. После же переезда у меня неожиданно появилось много свободного времени, и я стал хоть как-то им распоряжаться — к общему удовольствию. Приходить к родным в гости (или принимать их) оказалось приятнее, чем жить вместе. А теперь… у нас с Людмилой прекрасные отношения.
Дмитрий Алексеевич запнулся, потому что «теперь» не означало «и тогда», но ему не хотелось в первые же дни открывать молодой жене все домашние секреты.
— Что у вас общего?
— Ты не знаешь, что общего может быть у членов одной семьи? Нет, конечно, у Людмилы — своя жизнь, она ведь энергичная особа, хотя и постарше пасынка, но не настолько, чтобы годиться ему в матери. Вся в трудах, в делах — её, пожалуй, знает вся художественная Москва. Я многому от неё научился.
— Завидую таким женщинам… Я часто мечтала о собственной красоте, а заодно об уме или мудрости.
— Тут важно соблюсти правильную последовательность, — серьёзно заметил он.
— Эта твоя Людмила неплохо выглядит — в её-то возрасте!
— В каком — её? Пока что она считает, будто неподобающе молода. А вкус и желание хорошо выглядеть у неё есть, быть может, и с избытком. Другого и не требуется… Она всегда была эффектной женщиной.
— Не с её ли подачи ты стараешься сохранить профессорский дух в доме?
— Отец не хотел бы видеть меня Иваном, не помнящим родства. Я, надеюсь, не стал.
Но и Раиса не причисляла себя к таким:
— Довольно неуютное чувство: в этой квартире одни экспонаты и нет ничего моего.
— Есть ты сама, — возразил Свешников, удивляясь собственному сообщению: здесь всегда пребывал один он, со своими книгами и своей памятью; те гостьи, которым случалось приходить сюда, не заботились о сохранении ни долгих следов, ни просто воспоминаний о себе, и теперь присутствие женщины, пожелавшей оставить и то и другое, казалось всего лишь плодом воображения.
Раиса между тем продолжала — то ли грустно, то ли — с непонятным ему неудовольствием:
— Всё равно что поселиться в музее: повсюду таблички с пояснениями, а в углу, на стуле сидит тётка, о которой ничего не хочется знать.
— Разве мы не говорим как раз о том, чтобы перевезти сюда твои вещи?
— Которым, кроме зубной щётки, тут не место: у них же, по твоим словам, нет истории. Щётка уже со мной.
— Собственно, история есть у всего, — неуверенно произнёс Свешников, вдруг сообразив, что же показалось ему странным в комнатах в Кисловском: вещи, выставленные там напоказ, выглядели бесхозными. — Если вовремя начать её записывать.
— Или начать выдумывать, — бросила она с азартом.
«Да полно, мы слишком увлеклись аллегориями», — сказал он, тут же про себя, себе и возразив, в том смысле, что и не аллегориями, и не увлеклись: нельзя развить в целую пьесу невзначай пророненные слова о камнях, пусть и не собственные, а цитату, мало еще понятную в стране, где с Екклесиастом знакомились по Хемингуэю.
Тема камней — он бы её развил, уже отойдя мыслью от библейских иносказаний, а имея в виду нечто осязаемое — старые камни дворцов и храмов, сохраняя которые, кто-то сохраняет себя. Это пришлось бы к месту, но он не сказал ничего подобного, боясь показаться смешным со своею дидактикой, — напрасно, хотя и говорить, видимо, было бы напрасно, оттого что Раиса, выбрав направление, решила держаться его до последнего. Предположив слабость мужа и заметно раздражаясь его ссылками на близких предков, она настаивала на простейшем: у тех, мол, была своя жизнь, а у молодожёнов настала — своя, которую преступно портить оглядками на ветхие устои; молодой жене было не понять, что эта своя могла подпортиться в ближайшее время и сама собою — именно разгаданным направлением — и что всего на третий её день не стоило бы предлагать столь простые шарады.
