Взяток пророчествами он не брал. Оказался бесстрашным – лишь посмеивался в рыжие усы в ответ на мои посулы, а потом и угрозы.
– Не велено кого-либо пускать. А тебя, госпожа жрица, особливо… Да не пугай ты меня! На что мне знать наперед судьбу? Что на роду написано, то и будет… Да и ты-то, сказывают, уже не можешь читать, у кого что написано. Уж больно головкой тюкнумшись… Да мы тебя, госпожа, все жалеем меж собой, но пускать не велено.
– Грено, голубчик, ну пожалуйста, я быстренько туда и тут же обратно, никто и не заметит! А я за то скажу тебе, какого цвета плащ будет у твоей невесты. Пусти!
Рыжеусый, заалев, как девица, спешно обеспокоился состоянием собственных башмаков.
– Да чего там… Какая такая невеста… И кто это самое… Ну… Кому нужен этакий… Девки нос воротят… Нет, госпожа, не пущу! Нехай с ними, невестами!
Вот такой же маковоцветный, так же неловко переминаясь, он и держал бережно за белую руку свою ненаглядную – застенчивую пышнотелую деваху, гордо поглядывавшую на стайку подружек, стрелявших завистливыми глазками. Парочка млела от счастья. Спасибо, приятно было посмотреть, хватит, Дальше не надо, не разочаровывайте меня…
– Ладно, Грено, хоть и суровый ты страж, несговорчивый, да повезет тебе с женой! А плащ у нее будет голубого шелка, как солнечный полдень над ржаным полем, и вышит ею искусно и радостно, как трель жаворонка в июльском небе, и коса на груди такая же, как поле – золотисто-ржаная, обильная. И дом – обильный, как ее коса… Не обижай ее, Грено!
Ой, сколько пыли! Непоколебимый страж, обомлев, благодарственно рухнул в ноги:
– Не обижу! Ей-ей! Да я… Век молиться за тебя буду, барышня!
Вот только этого не надо, терпеть не могу! Я-то тут при чем? Вы живете – я подсматриваю! Таких, как я, – гнать надо от замочной скважины, а не благодарить!
Расчихавшись, шарахнувшись, как ошпаренная мышь от ковша кухарки, я удрала восвояси, слыша вслед весьма лестные причитания осчастливленного верзилы:
– Ведь ты, госпожа жрица, сколько тебя знаем, ни разочку не ошиблась. Да мы ведь, слышь, не за счастье наговоренное тебя чтим, а за правду-матушку…
Знал бы ты эту проклятую правду, Грено! Знал бы – не стал благодарить. Видел бы ты, как горит ржаное поле, застилая шелковое июльское небо черным дымом. Видел бы, как горит ржаная коса, как прижимают к хрипящей груди натруженные руки тельце пятого твоего ребенка, долгожданной дочки; как вздувается, лопается и чернеет углем эта белая кожа; как рушится, вздымая столб остервенелого пламени, крыша твоего обильного дома, погребая все твое короткое счастье. Да не увидишь ты, мертвый, рваной плотью развеянный в чужом поле под копытами чужих коней! Не нужна тебе такая правда, Грено! Пусть никогда ее не будет, пусть хоть раз случится тот «разочек ошибки»! Но и пять лет счастья – это ведь не мало, рыжеусый. У меня и пяти минут еще не было. И разве оно для меня возможно? Столько смертей человеческих в глазах, столько страданий, что нет уже ничего там, где сердце. Выболело. Пусто. Блаженны пифии, что не помнят видений! Я помню все. Сколько людей – столько смертей, кроме собственной. Хоть в этом, последнем, немилосердные боги пощадили, дали побыть человеком.
ГЛАВА 4
Кристалл, зажатый в ладони, затрепыхался, дракон истошно заверещал, словно попал под винный пресс: «Гарс! Шаг назад! Сей миг!» Я послушно отпрянула. И вовремя: не к добру упомянутая смерть тут же незримо заржала над головой и шарахнулась, выщелкнув щебень из-под копыт. Пощадила. Оказалось, я уже выбралась из подземелья на широкий мощеный двор и тут же сунулась под влетевшую в ворота кавалькаду, до истерики напугав шедшего в авангарде вороного.
Всадник с закрытым от дорожной пыли лицом, орошенным струйками пота, осадил взмыленного, на последнем издыхании жеребца. Спешился, как слетел, взвеяв тяжелые полы вышитого золотом плаща, и снисходительно-брезгливый прищур оказался на голову выше уровня моих глаз, еще слезящихся от грядущих хрипов и гари. Тот же слегка раздраженный властный голос, как и двенадцать лет назад в замке Аболан, вынес мне приговор:
– Все так же слепо и глупо, пифия. Никаких изменений за двенадцать лет.
Ну да, со времени моей первой и последней встречи с отцом он тоже не изменился. Так же холоден и чужд. Я-то хотя бы выросла… без отца и матери. Не будь я пифией, вообще знать не знала бы, что эта глыба льда меня породила – не положено об этом знать никому, кроме опекуна.
– Простите, господин, что чуть не затоптала вашу лошадь, – ответила я на приветствие, поклоном скрывая озноб узнавания. – Впредь буду внимательнее.
– Для этого надо убрать дым из глаз и прозреть. За дровами не видишь леса! – бросил он, почти не глядя, как поводья конюху.
Рывком отвернулся и зашагал навстречу салютовавшим стражникам во главе с мастером, непривычно вытянувшимся по струнке. Его сопровождали еще два десятка уже спешившихся мужчин в полной боевой экипировке. Все как на подбор остроглазые, мощные, встопорщенные, как соколы на охотничьей руке. Еще четверо осели воинственным налетом по обе стороны ворот.
Так вот они какие – легендарные волуры, равных которым в бою нет.
Что здесь вообще происходит? Землетрясение уже позади. Мы в плену? Сдались без боя? Мастер был уже окружен захватчиками, раздавал поклоны и рукопожатия, оживленно что-то им объяснял, – наверное, просил пощадить невинных, – и на мое недоумение никак не реагировал. Взяв Альерга в качестве заложника, отряд развернулся и вместе с Предводителем направился прямиком в подземелья. Вовремя же я оттуда убралась!
Я пристроилась сзади, надеясь сойти за тень и незаметно просочиться следом в подземные кущи, звавшие меня неслышимым, уже почти истаявшим стоном. Но Предводитель моментально оглянулся и так вспорол наотмашь быстрым, как кнут, взглядом, что мою щеку ожгло саднящей полосой. Тут же его глаза запоздало озаботились, но он уже отвернулся.
Вот это взгляд! Бедный узник! Он испепелит его на месте вчистую, без дров и дыма! Испепелил бы – но кто бы ни был с утра в подземельях Гарсийской крепости, того уже там, похоже, не было.
«Убрать дым из глаз»… Что отец имел в виду? Сменить профессию, пока не поздно?
Я продолжила прерванный путь к выходу из оцепления – к заманчиво зияющим воротам, в которые уже вбрел еще один приотставший от кавалькады конек непонятной национальности с длиннющей, желтой, как масло, гривой и кудрявой, как у барашка, сливочно-кремовой шерсткой. Вкусный такой коник. Желудок сразу вспомнил о пропущенном завтраке, затосковал ворчливо.
Гостя окружили. Своего седока коник заблаговременно где-то сбросил и теперь проявлял завидную прыть, ловко уворачиваясь от четверых одинаковых верзил, приставленных к охране входа в оккупированную крепость. Он издевательски заржал в лицо сунувшемуся к узде рыжебородому налетчику, целясь оттяпать тому нос. Когда тот шарахнулся от хищного клацанья, прыткий четвероногий взвился стрекозой – вертикально вверх – и распластался прямо в воздухе, выметнув в стороны все четыре копыта, попавших Убойными щелбанами точнехонько в четыре богатырских лба.
