– Так что ты там сделал?
– Сделал все как следует, – мгновенно поняв, куда клонит Матвей, ответил Утюгов. – Две дырки в голове, руки связал на всякий случай. Пусть думают, что к чему. А на голову мешок целлофановый натянул.
– Зачем?
– Такие детали с толку следователей сбивают. Будут сидеть и думать, какого черта его связали, зачем мешок на голову натянули, и что было вначале – пулю ему в голову пустили, а затем связали или наоборот. Вот на это и уйдет основное время.
– Хитер ты, Данила!
– Что мне остается? Я знаю, преступление или сразу раскроют по горячим следам, или вообще – никогда.
– Лучше бы никогда, – хихикнул, откидывая ногой с дорожки сосновую шишку Толстошеев.
– Ствол привез?
– Конечно, – не дожидаясь просьбы, Утюг вытащил из внутреннего кармана куртки пистолет с коротким глушителем и как нож за лезвие подал его, держа за ствол, Толстошееву.
Тот взял пистолет, вполне профессионально выщелкнул обойму, в которой еще оставались патроны.
– Патроны себе возьмешь или отдашь с ним?
– На хрена они мне?
– Я тоже так думаю.
Толстошеев вогнал обойму в рукоятку и небрежно сунул пистолет в глубокий карман плаща.
– Какое ты мне, Матвей, дело предложить хочешь?
– Не спеши, я думаю.
Так они и брели, оглядываясь по сторонам, вдыхая влажный, свежий лесной воздух. Лес кончился внезапно, его словно обрезало неширокое, гладко заасфальтированное шоссе с яркой, недавно нанесенной разметкой.
– Вот же, сволочи, – проговорил Утюгов, – если шоссе к министерским дачам ведет, так на нем порядок, словно на американской магистрали.
– Ты что, в Америке бывал?
– Бывал, на соревнования ездили. Я тогда четвертое место занял, а потом все в тартарары покатилось.
– Я тебе кое-что показать хочу.
– Природы я уже насмотрелся.
– Нет, – покачал головой Толстошеев, – это с новым делом связано. Не пожалеешь. Я тебя с одним мужиком познакомлю, не пожалеешь. Будете на пару работать.
Утюгов с сомнением смотрел на открывавшийся перед ним пейзаж. Идиллия кончилась, за шоссе начиналась развороченная земля – вечная стройка. Дымили трубами два асфальтобетонных завода, дым шел черный.
И Утюгов поймал себя на мысли:
«Странно, почему небо над этими заводиками еще не почернело, а продолжает сиять голубизной?»
– Мы так не договаривались, – пробурчал Утюгов, но, тем не менее, продолжал идти рядом с Матвеем. – Я с тобой готов работать, а с кем-то другим, с непроверенным…
– Человек проверенный, не хуже тебя, – хихикнул Толстошеев, спускаясь в заросшую травой канаву.
– Место ты нашел гиблое.
– Чем более гиблое место, тем спокойнее, – отвечал Толстошеев. Он специально шел первым, чтобы не вызывать у Данилы подозрений.
– Дело-то хоть какое?
– Денежное.
– Это я уже слышал.
– Не торопи, не гони коней. Не хочешь рисковать, давай о деле с мужиком пока говорить не станем. Посидим с ним, покалякаем, ты к нему присмотришься, поймешь, чем он дышит. У тебя же глаз, словно алмаз, ты сразу людей распознаешь.
– Это точно, – самодовольно хмыкнул Утюгов, – что-что, а глаз на козлов у меня наметан, я за версту их приближение чую.
– До того мужика меньше версты осталось, – Толстошеев показал рукой на дымившую трубу асфальтобетонного завода.
Они уже шли вдоль покосившегося бетонного забора, на котором каких только надписей не было – и политических, и можно сказать, сексуальных, и так называемых музыкальных. От нечего делать Утюгов читал их вслух, иногда смеялся, когда надписи были сделаны в рифму.
Матвей нырнул в пролом, придержавшись за ржавый прут арматуры.
– Ты вопросов лишних мужику не задавай, говорить буду я, а ты только присматривайся.
– Лады, – отвечал Утюгов.
Они оказались на узкой асфальтовой дорожке, пролегавшей между забором и бетонными колоннами, над которыми простирался навес. Тут стоял удушливый запах разогретой смолы. Утюгов глянул вниз, под навес. Там метрах в трех, на дне огромного бетонного бассейна блестел, словно начищенные хромовые сапоги, расплавленный битум.
– Не хочешь со своей пушкой попрощаться? – спросил Толстошеев, указывая на горячий битум. – Там ее никто никогда не найдет – лучшее хранилище для использованного инструмента.
– Чего прощаться? – пожал плечами Утюгов. – Ствол – он вещь неодушевленная и никаких приятных воспоминаний у меня с ним не связано, одна головная боль.
– А я оружие люблю, – отозвался Матвей, не спеша извлекая пистолет из кармана и разглядывая вороненую сталь. – Глушитель у тебя хороший, жаль выбрасывать.
– Итальянский, – сказал Утюгов и назвал модель глушителя.
– Хороший, маленький, – поглаживая его ладонью, приговаривал Толстошеев. – Точно без звука бьет?
– Вообще без звука ни одна пушка не стреляет, но эта тихая, словно дверь хорошей иномарки закрываешь, шпок – и все!
– Давненько не стрелял, – улыбаясь, говорил Толстошеев и огляделся по сторонам. – Никого нет?
– Поблизости никого.
Ближайшие люди находились возле грохочущего асфальтосмесителя и даже если кричать, надрываясь, они бы не услышали.
Толстошеев прицелился в дно ямы, там, где на битуме плавал желтый кленовый лист.
– Как думаешь, попаду?
– Чего ж не попасть, метров пятнадцать расстояния, а цель крупная. Ты же не в яблочко метишь? Главное, чтобы, мишень яркой была, на фоне выделялась.
Желтое на черном – хорошее сочетание.
– Смотри, – сказал Толстошеев и показал рукой куда-то за Утюгова, словно увидел кого-то из знакомых.
Данила машинально обернулся, и в этот момент Матвей, вскинув пистолет, нажал на спусковой крючок. Пуля вошла Утюгу в спину. Наемный убийца обернулся с таким выражением на лице, словно кто-то хлопнул его по плечу. Удивление, растерянность, непонимание просматривалось в его глазах. Сказать он уже ничего не мог.
Толстошеев второй раз нажал на курок, целясь в голову. Пуля вошла в щеку. Утюгов рухнул животом на край ямы.
Матвею пришлось поспешить, еще немного и Утюгов перевалился бы через край.
– Эй, а должок отдать? Денежки, – абсолютно спокойно приговаривал Матвей, удерживая мертвеца за шиворот. – Если бы ты молнию не застегнул, они могли бы и выскользнуть.
Завладев деньгами, Толстошеев разжал пальцы. Перевернувшись в воздухе, мертвый Утюгов упал на вязкую поверхность битума. Сперва пленка прогнулась, словно труп упал на черный, плотно натянутый полиэтилен, под которым пряталось густое желе, затем пленка разорвалась в двух местах, и труп медленно погрузился в черную горячую жижу. Последними исчезли кроссовки, на подошвах которых виднелась налипшая влажная глина.
