— Я у цябе спросить хотела, — обратилась она к Шульге и даже снизила доверительно голос, — ты чего свою Настену обидел?
— Какую Настену? — удивился Шульга.
— Твою Настену!
— Вы меня ни с кем не путаете?
— Не дуры мне галавы, хлопец! — прикрикнула баба Люба.
— Да я не дурю! — попытался оправдаться Шульга. — Что за Настена? Настену какую-то придумали…
— Да-да, что за Настена, вы расскажите нам! — оживился Серый, улыбаясь во весь рот. И, повернувшись к Шульге, несколько раз подался вперед паховой областью тела, проследив, чтобы этот сомнительный с точки зрения деревенской эстетики жест не заметила старая женщина. — Было? А?
— Иди ты, — отмахнулся Шульга.
— Ты что, не успомнишь Настену? — сложила руки на груди баба Люба.
Ее лицо выражало крайнюю степень негодования.
Шульга вдруг задумался. Похоже, он начинал что-то вспоминать.
— Светловолосая такая, да?
— Гаварыли ей, не вадись ты с гарадским! — запричитала баба Люба.
Шульга ошеломленно молчал.
— А что с ней?
— Цебя ждет! — выкрикнула баба Люба. — Ты ж як тады съехал, ат тибя ни слуху, ни духу. А яна ждет.
Серый на своей кровати прыснул со смеха. В полутьме он сделал какой-то знак Хомяку, и они приглушенно засмеялись уже оба.
— Погодите, как ждет? — привстал Шульга. — Как ждет? Сколько ж это лет прошло?
— Вот и я гавару. Сколько уже лет прошло! А от тебя ни слуху, ни духу!
— А… Она… — Шульга постарался подобрать слово точней, — она одна меня ждет?
— Ды не, куды адна! — махнула рукой баба Люба, и Шульга заметно напрягся.
Его воображение успело нарисовать короткие штанишки, ободранные коленки, засохшие сопли на подбородке, но не успело предложить ему приблизительный возраст новоявленного сына (вариант с дочкой привидеться ему не успел).
— Як маци памерла, бацька ейны прыехау. Жывуць удваях. А той пье — пье!
— То есть, вдвоем, значит, — с заметным облегчением в голосе произнес Шульга. — Вдвоем это хорошо!
— Ды где ж хорошо? Ен не работае, усе хазяйство на Настене! А яна ж — и хата, и библиятекарша пры клубе! Вучоная — страх!
— Библиотекарь, — зачарованно повторил Шульга.
Это слово вызвало новую вспышку веселья у Серого и Хомяка.
— А откуда отец нарисовался? Ведь говорили умер давно… И говорили, что темный какой-то.
— Вот именна, што темны! Лучше б падох! А ен вярнулся и жыве. Пье, усе прапивае!
Шульга молчал.
— Ды где ж ты быу, парэнь? — спросила у него баба Люба. — Андрэй вонь твой са сваей бабай да самай смерти жыу. Маялися. Аны, можа, и не любили адин адно, но жыли. А ты як сьехау тым летам у горад, дык и усе — не слышна, не видна! А Настена жде! Ей люди говорят — кинь ты ждать, а яна — жде!
— Мне говорили, она в Минск уехала, на Тракторном работает, в столовке, — попытался оправдаться Шульга.
— Дык кали б так — чаго ты яе в Минску не нашол? Што вы за людзи, а? — она покрутила головой по сторонам, и приглушенные смешки Серого и Хомяка затихли. — Вы што, как зверы, да? Пакрыу, як бык карову, и пабег?
Щеки у Шульги горели.
— Ну, кинул, да. Ну кто ж знал, что она ждать будет? Меня, баба Люба, тоже в Минске знаете как кидали? И в Москве потом. Огого как кидали, — его голос звучал неуверенно. — Ну что, ну у меня своя жизнь, городская, а здесь другая жизнь. Я же не знал, я если бы знал, я, может, и взял бы ее с собой. Мне что, жалко?
— Эх, парэнь-парэнь, — покачала головой баба Люба и встала, чтобы выйти прочь.
Было видно, что этот разговор она продумала тщательно, вплоть до тончайшего оттенка интонации в этом «парэнь-парэнь», до скорости и траектории разочарованного вставания с табурета. Но, переступая через порог, она споткнулась и сорвалась на незапланированный старушечий квохт: «Вой я, вой я!», который частично сгладил придавливающее впечатление от ее прокурорских слов. Когда калитка за бабой Любой затворилось, Серый вскочил с кровати и в приступе веселья закружил Шульгу по комнате: «Женись на мне, Шульга! Сделай мне предложение, Шульга! Я буду варить тебе борщ, Шульга!»
— Тьфу, прям два пидора, — осудил Хомяк, который, тем не менее, лыбился во весь рот.
Однако Шульга шутливое настроение приятелей оборвал.
— Чего лыбитесь, дурни? Тут в деревне так говорят: кто утром ржет, вечером слезы льет.
— Так ведь вроде не утро, Шульга, — не захотел униматься Хомяк.
— Чего он взъелся? — обратился к Хомяку Серый.
— Того! — оборвал Шульга. — Не смешно, пацаны. Не смешно!
— А по-моему, очень смешно, — с вызовом сказал Хомяк. — Чикса какая-то, библиотекарша.
Подзатыльник Серого не дал ему закончить:
— Чего ты своих бьешь? — обратился он к Серому.
Тот только посмеивался.
— Пацаны, нам надо про деньги решать, — сказал Шульга. — Давайте сядем за стол и раскумекаемся по серьезке, что, как.
Он первый опустился на табурет, изобразив глубокомысленное выражение на лице. Приятели присоединились к нему.
Посидели так некоторое время. Серый включил в сеть радиоточку и покрутил ручку громкости. Тот самый бархатный голос, который прорывался сквозь рацию «Пеленг-2» к Выхухолеву в Малиново, теперь читал отчет со встречи в верхах. Слово «верхи» он произносил с таким страстным придыханием, что чувствовалось: голос пойдет далеко и еще, может быть, в этой жизни «в верхах» побывает. Серый думал было поглумиться с голоса, но вспомнил, что речь пойдет о деньгах, и приглушил радио.
— Ну, у кого какие идеи? — спросил Шульга.
— Давайте на ментовку нападем, — предложил Хомяк.
— Молодец! — отозвался Шульга. — Давайте лучше сразу на штаб-квартиру ООН.
— А что, нормальная идея, — отреагировал Серый. — Если менты баксы подбрили, мы можем у ментов баксы вернуть. Ясно, что ствола уже нет, выбросили. Но можно с ножами сунуться. Да я их ломом так отмудохаю, Дзержинский не узнает! Шапку бандитскую на морду вон из шарфа сделаем.
Хомяк что-то хотел вставить, но Шульга ему не дал:
— Погоди, Серый, а с чего ты решил, что мешок с баксами в ментовке?
— А где ему еще быть? — Серый развел руками. — Сам же сказал: деньги менты занычили.
— Да, я сказал, что деньги менты занычили, но я не сказал, заметь, что деньги в ментовке лежат.
— Почему это? — наморщил лоб Серый.
— Да потому! — объяснил Шульга. — Мент чужую зелень к себе в кабинет не потащит. У него ж там посетители, прокуроры, проверки, инспекции. Он ведь не к уликам баксы приобщать собирается, понимаешь? Он ведь себе их, на шубу жене… — Шульга сообразил, что выбрал не тот порядок трат. — Ну и на дом в Ницце со шкафом из мореного дуба, в котором эту шубу можно повесить. И на пачку французских блядей, чтоб шубе жены завидовали.
