Когда на рассвете Михаил заснул, положив голову на стол, перед ним стояла уже готовая пара, точь-в-точь такая же, как у Леруа, только давшаяся гораздо труднее. Были и исколотые пальцы, и пропоротая ладонь, и загубленный материал. Но граф гордился собой: он сдержал слово и даже, пожалуй, расскажет Лизе — как.
Она догадалась сама. Взглянула на руки, коснулась припухшей кожи, подняла быстрый взгляд ему в лицо, наткнулась на настороженные глаза и начала смеяться. Тихо и необидно. Так что у Михаила отлегло от сердца. Мадемуазель Браницкая давала вещам их истинную цену.
Дворец Тюильри, некогда построенный королевой-регентшей Марией Медичи и украшенный рубенсовскими аллегориями её правления, начал притягивать публику на границе дня и сумерек. Он утопал в зелени сада и освещал улицу Риволи мириадами золотых огней из высоких окон. Кованые чугунные решётки распахнулись, и толпы избранных гостей повалили к белому каскаду лестницы. Её ступени водопадом низвергались во двор, огибая полукруглые площадки с громадными декоративными вазами. Гордые львы удерживали лапами щиты с королевским гербом. Чугунные фонари заливали мрамор пёстрыми разноцветными бликами. Вдали, за листвой деревьев, играла музыка. Ей вторил оркестр в холле, и дальше уже из танцевального зала слышались скрипки. Все три очага волшебных звуков пульсировали едиными мелодиями, вместе замирали и вновь взрывались фейерверком звонких искр.
На бал великий князь Михаил Павлович прибыл с опозданием. А вместе с ним задержались все, кому выпала честь сопровождать брата русского императора на аудиенцию к королю, в том числе и Воронцов. Людовик XVIII имел с юным гостем часовую беседу, которой оба, по-видимому, остались недовольны. Двадцатилетний мальчик, скованный и немного меланхоличный, вынужден был толочь воду в ступе с пожилым, брюзгливым толстяком, который, в сущности, ничего не решал. Зато газеты заранее набирали заголовки: «Сердечное согласие в Тюильри», «Родство душ» и «Восстановленная Франция приветствует истинного друга».
Михаила Семёновича не слишком интересовало происходящее. Он был внутренне горд тем, что Михаилу Павловичу понравился корпус. Обычно отодвинутый на второй план старшими братьями, юноша робел, оказавшись пупом земли.
— А ланкастерские таблицы много дали?
— Не так много, как хотелось бы, ваше высочество, — с лёгким смущением улыбался граф. — Пять тысяч выучились грамоте, домой отправлено более двадцати тысяч писем. Но это капля в море, если учесть численность корпуса.
— Пять тысяч? — царевич округлил глаза. Цифра не укладывалась у него в голове. — Я доложу государю. Это выдающийся успех. По вашему примеру многие командиры пытаются вводить ланкастерскую систему взаимного обучения, но нигде она не дала таких плодов.
«Ещё бы, — с горечью хмыкнул Воронцов. — Когда целый день людей гоняют по плацу, им к ночи не до книжек». Но вслух он этого не сказал, поскольку все Павловичи были помешаны на парадах.
— А отмена шпицрутенов не вредит дисциплине? — не унимался царственный отрок.
— Напротив, — пожал плечами Воронцов. — Чрезмерно частые наказания уничтожают страх перед ними. Стыдно пороть победителей.
За хлопотами по приёму высокого гостя в Мобеже граф не то чтобы забыл о Лизе, нет. Но всё, связанное с его личными делами, отодвинулось на второй план. Корпус, корпус и ещё раз корпус. И тем не менее, едва огоньки дворца Тюильри заискрились сквозь листву, он бросил думать о службе. Сегодня Михаил Семёнович намеревался танцевать. Неделю назад Воронцов посетил вечер у графини Головиной, к которой съехалась московская родня. Вообще-то они договорились отправиться гуда вместе с Бенкендорфом. Но в последний момент Дюк Ришелье вызвал Шурку к себе. А таким персонам не отказывают. Пришлось Михаилу ехать одному. Было шумно. Тесно. Бестолково. Но не без блеска. По сырой погоде генерал слегка прихрамывал. Лиза тихо сидела в уголке в скромнейшем наряде из тёмного полупрозрачного муслина, почти без драгоценностей — лишь её гладко расчёсанные на прямой пробор волосы были украшены маленькой диадемой из красновато-чёрных гранатов.
— По какому поводу траур? — поинтересовался граф, поздоровавшись и поцеловав ей руку. — Почему не танцуете?
— А вы? — парировала Браницкая.
У Михаила Семёновича всегда имелась блестящая отговорка.
— Нога, — с деланным раскаянием отозвался он.
— Мне кажется, — сказала Лиза, жестом позволяя ему сесть, — что большинство мужчин используют любой предлог, лишь бы увильнуть от танцев.
— Вы проницательны, — кивнул Михаил. — А большинство дам только и думают, как бы заставить нас, бедных инвалидов, прыгать по паркету.
Лиза тихонечко хрюкнула в кружевной платочек.
— Так почему вы забились в угол? — поддразнил её граф. — Ваша матушка не одобрит такого поведения. Здесь полно женихов.
Девушка пожала плечами.
— Не для меня, — и встретив удивлённый взгляд, пояснила: — Бал балу рознь. Этот — московская ярмарка. Здесь выбирают товар. В соответствии с собственным кошельком. На меня купца нет. Цена высоковата.
Впервые Михаил Семёнович слышал, чтобы она говорила с таким цинизмом.
— У меня на лбу написано: три тысячи душ. Кто осмелится подойти?
Граф скользнул глазами по залу и вынужден был признать её правоту. Из-за узости света состояние каждого более или менее известно. За исключением его самого и нескольких солидных парижских банкиров, вдали за ломберными столиками решавших свои, далеко не марьяжные дела, Браницкой ровни не было. И она, владелица завидного приданого, молча сидела в стороне, тогда как её небогатые кузины весело скакали в котильоне и принимали ухаживания.
— Вы, ваше сиятельство, напрасно хвастаетесь, — мягко сказал Воронцов. — Я, например, гораздо богаче вас.
— Правда? — она насмешливо приподняла тонкую бровь. — На сколько?
— На тридцать тысяч душ, — скромно проронил он.
Лиза развела руками.
— Тогда вам впору приглашать на танец принцессу Уэльскую.
— Именно это я и пытаюсь сделать. — Михаил протянул ей руку. — Разрешите ангажировать вас на мазурку?
— У вас же болит нога.
— Не до такой степени.
Они протанцевали тогда восемь танцев подряд — вопиющее нарушение приличий, — и сегодня Михаил намеревался продолжить марафон. Вступив в ярко освещённый зал дворца Тюильри, граф пробежал глазами по толпе. Там было «вавилонское столпотворение». Но, как человек светский, Воронцов не смущался ни перед фрунтом, ни на публике. Он знал, что старуха Браницкая должна восседать на самых почётных местах на креслах против полуоткрытого окна в вечерний сад, где было и не душно, и покойно, и в меру тепло. Дочь если не танцует, то держится поблизости, племянницы тоже. Но они Михаила Семёновича не занимали. Как назло Катя Раевская тут же попалась ему на глаза: она семенила ножками в лёгоньком экосезе с Мишелем Орловым. Последний был в восторге, гордо задирал нос, выпячивал грудь, поднимал плечи и загадочно делал бровь домиком. «Пузо подбери», — мысленно посоветовал Воронцов. Мишель отличался плотной комплекцией, и тем забавнее было наблюдать, как очаровательная Катенька вертит им в прямом и переносном смысле. Оба казались восхищены и поглощены друг другом.
