Стою на площади вокзальной.
Тяжелый на плече рюкзак.
Ах, не смотри же так печально!
Любимая, ну что не так?
Иль ты, наверное, забыла,
Насколько широка страна?
Жизнь без дорог – почти могила.
И вновь неведомая сила
Вдаль позвала. Не плачь, жена!
Меня вызвали на Китайгородский проезд и намылили шею, потом еще в горкоме добавили. За что? А вы прочитайте первые буквы строчек по вертикали, и выйдет: «Сталин жив». Поняли? Называется «акростих».
Вторая возможная причина вызова была еще хуже. Моя повесть «Дембель-77», отвергнутая всеми журналами, застряла в кабинетах ГЛАВПУРа и военной цензуры. Возможно, они переслали рукопись в МГК и попросили провести со мной профилактическую беседу. Ха-ха! В горкоме два года лежит и сохнет другая моя непроходная вещь – «Райком». Острая. Ехидная. Про комсомол. Как говорится, испугали ежа зубной щеткой! Воспитательных бесед я вынес уже много:
– Георгий Михайлович, вот вы хороший автор и к тому же молодой коммунист, а написали такое…
– Я написал правду.
– А вы подумали, как эта правда скажется на оборонной мощи страны?
– Правда навредить не может!
– Вы уверены?
– Абсолютно. Партия требует от писателей честно отражать жизнь. В докладе на последнем съезде…
– М-да, подкованный вы товарищ. Но правда разная бывает…
– Правда – одна! Или вы считаете, что и у империалистов тоже есть своя правда?
Когда я кидал эту коронную фразу, обитатель высокого кабинета обычно взглядывал на меня, как на яйцо, которое, едва вывалившись из гузна, учит мамашу промышленному птицеводству.
– До свидания, правдолюб! Свободны. Пока…
После таких бесед я страшно гордился собой, не подозревая, что писательской правдой можно отравить читателя до смерти. Прости, прости меня, безвременно погибший великий Советский Союз! В твоем разрубленном на куски теле есть капля и моего литературного яда. Но тогда, утром 27 сентября 1983 года, изучая в зеркале свое опухшее лицо, я ни о чем таком не подозревал и даже придумал еще один разительный аргумент, чтобы бросить его в лицо запретителям при новой встрече: «Правда лечит, а ложь калечит!» Сильно, да?
Бульон не пошел, жена предложила налить его в термос и взять с собой, но я обругал заботливую женщину грубыми словами:
– С термосом – в горком? Нина, ты совсем дура?
– Пожуй мускатный орех, пьянь! – обиженно посоветовала она.
– Не учи ученого! – огрызнулся я. – Ты чего не на работе?
– Библиотечный день. Хочу постирать. Заберешь из сада Алену?
– Сегодня никак.
– Значит, опять поздно явишься? – Она пристально посмотрела мне в глаза.
Женщины заранее чувствуют даже едва наметившуюся измену, как домашние питомцы приближающееся землетрясение.
– Не знаю… – буркнул я, отметив, что Нинины поблекшие волосы неряшливо прихвачены аптечной резинкой.
– Ну зачем ты так вчера напился, Гош? – примирительно спросила она.
– Так вышло…
3. Мимо храма
О, как мы пели, пили и любили,Оцепенев от лени золотой!История, куда ты скачешь в мыле?Здесь хорошо. Пожалуйста, постой!
А.А вышло так: сверхновая звезда советского кино Лета Гаврилова назначила мне свидание в саду имени Баумана и не пришла. Я ждал ее с терпеливым пониманием: у нее была деловая встреча неподалеку, на улице Гоголя, с худруком театра имени Г., куда она хотела перейти из театра имени М., измученная приставаниями главного режиссера Здобина, а у него – жена, дети, живот и трупный запах изо рта. Тогда еще не было мобильных телефонов, поэтому выяснить, в чем дело, я не мог и ходил под часами, как постовой. Впрочем, нет – мобильники уже появились. Один из них мне довелось таскать в армии по тревоге. Весил он под сорок килограммов и паковался в специальный рюкзак с широкими ватными лямками. С этой тяжестью на спине надо было бежать изо всех сил: следом несли патронный ящик, которым жестоко таранили отстающих и замешкавшихся. С тех пор у меня паховая грыжа.
