Рассказывается в легенде, что однажды зажали московские люди в излучине реки большой польский отряд, и выбор у панов остался невелик — тонуть в реке или бросать оружие. Искали переправы: тут сунутся в воду, там... Всадники с факелами закружили по Русавьям, грозя поджечь дворы. Мужикам кололи лица саблями, спрашивали про мосты и броды. Мужики же кланялись, Христом-Богом клялись, что известные мосты давно уж сгорели и что никаких бродов поблизости нет. Не верили паны, становились всё злее; дело могло закончиться кровавой расправой. Предводительствовал же в отряде какой-то вельможа — нарядный, напудренный — по виду не военный. И распоряжался-то не выходя из кареты. В отличие от своих подначальных, вельможа не казался жестоким. И хотя мягкость в речах и сочувствие в глазах его были явно напускными, ибо при всей видимой доброжелательности он не мешал мучить мужиков, — он казался человеком, с которым можно договориться. К этому вельможе и подошёл Адам и, указав на свой дом у реки, предложил построить из него плот и так уйти из западни. Понятно, что жертвовал Адам своим домом вовсе не из подобострастия, а из желания поскорее спровадить панов на левый берег Двины. Но вельможа, надо думать, всё понял по-своему. Вельможе понравилось это предложение, и он похвалил услужливого простолюдина, сказав по-литовски: «Мантус!»[4]. Не мешкая, и мужики, и паны принялись за дело, и к утру два плота были готовы. Надо сказать, что вельможа (возможно, это был сам Потоцкий) оценил поступок простолюдина весьма высоко: радеющий за народ достоин права повелевать. Он был, по-видимому, совсем неглупый человек и любил доводить дело до конца: когда война закончилась и белорусские земли остались во власти Речи Посполитой, он сумел так повлиять на правительство и на самого Яна Казимира, что крестьянин, едва умевший написать своё имя, получил дворянский чин, а также саблю с серебряной рукоятью — личный подарок вельможи, Библию — дар правительства, и во владение с правом наследования пять деревень: Рутки, Меркуны, Русавьи, Дроново и Слободу. В королевской грамоте, утверждающей сей акт, новоиспечённый дворянин значился под именем Адама Мантуса. Пан Потоцкий умел быть благодарным...
Не исключено, что в этой легенде есть неточности, даже можно предполагать значительную долю вымысла, ибо из поколения в поколение, из уст в уста легенда передавалась людьми, порядком охочими до мифотворчества (особенно в глухие зимние вечера), порой не очень образованными и часто совершенно незнакомыми с историей — даже с историей своего края. Однако на то она и легенда!
Сын и наследник легендарного праотца Адама был Иосиф, или ещё — Иосиф Хронист, — так как он положил начало родовой хронике. Но точнее было бы называть Иосифа Воином, потому что ему пришлось немало повоевать на своём веку: и с татарами, и со шведами, и с турками — то за собственно польские земли, то за Правобережную Украину и Подолию. Вот как он сам говорил об этом в хронике: «Всякому поколению — своя беда, своя война. Моё поколение, видно, противно Господу. Где не было бойни, там не был я. А был я везде! Три войны — моё поколение... Принимая крохи с чужого стола, мой народ в своём доме — гость. Беда бедою! Ветер в суме гуляет по-хозяйски. А я не самый бедный. О Господи!».
У Иосифа был сын Михаил, названный так в честь архангела. Этот Михаил служил в войсках польского короля Августа II, саксонского курфюрста, и сражался против шведов в Северной войне. Но оставил он после себя не очень заметный след: ничего не разрушил на чужой войне, ничего не возвёл, не созидал на мирных поприщах. Неяркая личность. Гонялся за славой, да не поймал, искал богатства — в руки не далось, ибо любит богатство усердных и смекалистых; великого ума не нажил, потому что от учения очень скоро утомлялся, был неусидчив и рассеян и едва брал писчее перо, как сразу же ощущал зуд в ладонях и дрожь в пальцах. Оттого писать не любил. А читать не приохотился. Что где случаем познал, тем и довольствовался. Был в жизни как пёрышко на ветру.
А вот его сыну Петру выпало счастье великое — он нигде не воевал. Пётр много строил в поместье. При нём возвели главное здание усадьбы с портиком, при нём разбили парки и посадили сады. Но знаменит Пётр был другим: он сам писал картины, в основном виды природы, и сам писал музыку. Пользовались известностью несколько его сочинений для виолончели, скрипки, флейты и рожка — во многих домах водились альбомы с переписанными от руки нотами модных опусов Петра Мантуса, и редкий сноб не щегольнул в обществе каким-нибудь мудреным замечанием по поводу этих опусов. По меньшей мере, три его менуэта и две мазурки звучали в каждом салоне тогдашних Польши и Литвы, и добропорядочные барышни с розовощёкими офицерами, и гризетки с приказчиками, и отпрыски благородных фамилий, и дети влиятельных магнатов, и очень важные особы, едва ли не августейшие, отплясывали на вечеринках и балах под музыку мелкопоместного белорусского дворянина, прадед которого, подобно младенцу Иисусу, лёживал спелёнатый в яслях возле коз и овец. Вообще этот Пётр был возвышенной натурой: сколь тонко чувствовал, столь тонко и изъяснялся, понимал поэзию, любил женщин, не обижал своих крестьян, любовался пейзажами и курил дорогой табак.
Дед нашего героя, Антон Петрович, не отличался сколько-нибудь заметными художественными способностями. Он не был человеком утончённым, не был ценителем редкостей и красоты. Совершенное и гармоничное понимал разумом, но сердцем к этому понятому не прикипал. Он чурался доморощенных «кабинетных мыслителей», к которым относил и своего отца, нередко посмеивался над ними, однако когда ему случалось оказаться в их обществе, больше отмалчивался, потому что на их фоне умом не блистал. У Антона Петровича была страсть: верховая езда, охота и собаки. Женщин не терпел, ибо почитал их за создания с изъяном — по причине их неспособности к верховой езде и к охотам и так как не наблюдал с их стороны особой любви к собакам. Однако женился благополучно и в первый же год супружеской жизни родил сына Модеста. Ко времени первого раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией Антону Петровичу исполнилось двадцать девять лет. Полоцк и Полоцкое воеводство в числе многих других восточнобелорусских земель отошли к России, а некоторое время спустя Полоцк стал губернским городом. Антон Петрович в свои тридцать лет принял участие в русско-турецкой войне[5]. На войну он пошёл с удовольствием, так как представлял её себе чем-то вроде большой охоты. Но провоевав два года и закончив войну в Валахии, вернулся в поместье совсем другим человеком. Молчаливый и замкнутый, он полгода отлёживался в постели — долечивал полученные раны. И был далёк от мысли высказывать восторги по поводу «большой охоты».
Модесту Антоновичу также довелось воевать против турок — в 1787—1791 годах. Начав службу в чине прапорщика в возрасте девятнадцати лет, участвовал во многих баталиях, как малозначимых и малоизвестных, так и в крупных, под командованием самого Суворова: при Фокшанах, например, в июле 1789 года, при Рымнике в сентябре 1789 года, где был ранен в бедро турецкой пулей; за храбрость и смекалку, проявленные в этом бою, молодой прапорщик удостоился ордена Святого великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени. В знаменитом штурме Измаила Модест Антонович участия не принимал по причине второго ранения — осколком гранаты в шею. Но зато он имел прекрасную возможность наблюдать штурм в зрительную трубу из-за реки с позиций полевой артиллерии. По окончании войны Модест Антонович вышел в отставку — в чине капитана и в возрасте двадцати трёх лет. С войны он привёз несколько рецептов турецкой кухни, пристрастие к кофе и молодую красавицу жену — дочку генерала Бекасова, и, изведавший воинской славы и супружеской любви, являл собою образец счастья...
