Заблудившись в собственных воспоминаниях, Валентина машинально дотронулась до кольца, которое образовывало маленький бугорок на ее свадебном платье. Во время примерок портниха протестовала: «Мадемуазель, складки на ткани… Только взгляните, как они портят силуэт, ломают линии…» Она перевела взгляд светлых глаз на маленькую взволнованную женщину. «При Шмен де Дам[1] тоже были сломаны все линии, мадам». И кольцо осталось на месте, подвешенное на хлопковой нити, которую Валентина меняла, когда она истиралась.
Отныне она должна была носить еще одно кольцо. Золотой ободок, на котором ювелир выгравировал надпись «Андре, 1921». Кольцо украшал изумруд продолговатой формы.
— Она открыта, знаете ли.
Валентина вздрогнула. Какой-то мужчина, прислонившись к затененной стене и скрестив руки на груди, внимательно наблюдал за ней.
— Простите?
— Эта калитка, там, в глубине сада, на которую вы смотрите, — она открыта. Я только что видел, как ею пользовался дворецкий.
— Я не понимаю…
— Вот уже несколько минут, как я наблюдаю за вами. Вы напоминаете животное, попавшее в ловушку. Однако свобода близко, буквально в двух шагах от вас. Если, конечно, свобода существует. И если у вас хватит мужества.
Он направился к молодой женщине, и теперь, на свету, она смогла разглядеть его худощавое лицо. Тонкий нос, серые полупрозрачные глаза, обладающие каким-то магнетизмом, темные волосы, более длинные, чем это было принято. Незнакомец был одет в ярко-фиолетовый костюм на шелковой подкладке, на белом жилете поблескивала золотая цепочка карманных часов. Никогда раньше Валентина не видела этого мужчину; она даже не могла припомнить, чтобы он был среди гостей, которых она встречала у входа. Его высокомерная улыбка возмутила ее. Девушке не нравилось, когда незнакомые люди пытались разгадать ее мысли. Ее взгляд стал суровым.
— Вы извините меня, месье, но я не улавливаю сути того, что вы мне говорите.
Затем, с бьющимся сердцем, она резко развернулась на каблуках.
В коридоре, проходя мимо зеркала, Валентина проверила, не выдает ли ее лицо той сумятицы, что царила у нее в голове. Гладкое стекло отразило изящную, казалось, почти невесомую молодую женщину с темными волосами, собранными раковиной на затылке, ее огромные удлиненные глаза, отливающие зеленью, взгляд, подернутый льдом. Прямой нос, красиво очерченные розовые губы. «Ты — копия матери», — сказал ей несколькими часами ранее взволнованный отец. Но откуда она могла знать, как выглядела ее мама? Она умерла при родах, и на протяжении всего детства Валентина воспринимала ее отсутствие как величайшую несправедливость.
— Мадемуазель Валентина Депрель… мадам Андре Фонтеруа… — тихо прошептала она.
Одна и та же особа. Валентина казалась себе совершенно чужой.
Свечи таяли, оплывая сталактитами белого воска по тонким подсвечникам, служившим украшением столов. Серебряные столовые приборы сияли на камчатых скатертях. Ужин продолжался, и напряженность спала, гости почувствовали себя непринужденнее: плечи мужчин опустились, женщины ленивыми движениями обмахивались веерами. Первоначальное возбуждение уступило место вальяжной расслабленности, чему способствовали бургундские вина, шампанское и отменные блюда.
Валентина едва прикоснулась к еде. Порой она ловила внимательный взгляд отца, который, казалось, догадывался о скрываемой ею тревоге. Ощущал ли он себя виноватым? Ведь именно он устроил этот брак. Однако молодая женщина не сердилась на отца.
Когда он упомянул имя Андре Фонтеруа, она с удивлением отметила, что не испытала никаких чувств, кроме странной усталости. «Семья, процветающая с восемнадцатого века, это что-то да значит!» — подчеркнул отец с тем озабоченным видом, который стал напускать на себя с тех пор, как его дочь из покорного ребенка превратилась в молодую женщину с бездонными глазами. «Мужчины стали редким товаром», — добавил он, полагая, что целые полчища одиноких девиц сражаются друг с другом за право обладать уцелевшими на полях сражений.
«К чему бороться?» — думала Валентина. В конце войны она оставила холмы и леса, светлые домишки деревень и горькие воспоминания и уехала жить в Париж. В столице у нее сложилось впечатление, что в этом мире все возможно, если только знать, с чего начать. Она записалась на курсы истории искусства, но занятия быстро наскучили ей.
Однажды, когда девушка приехала погостить в Бургундию, отец заговорил о ее будущем. Его беспокоило охватившее дочь безразличие. Целыми днями Валентина пропадала на виноградниках соседей, вырядившись в старые брюки, которые заправляла в сапоги. Голову она покрывала косынкой. Боль в пояснице, исцарапанные руки, сломанные ногти. Отец расхваливал достоинства Андре, рассказывал о мужестве, проявленном им на войне, о его наградах, о его перспективах, о том, что он возглавит семейное дело, унаследует процветающую парижскую фирму, торгующую мехами. Какая элегантная дама не знает адрес Дома, расположенного на бульваре Капуцинов, всего в двух шагах от Оперы и от церкви Мадлен? Валентина слушала родителя весьма рассеянно. Была ли тому причиной ее безмерная усталость? В двадцать лет она чувствовала себя старухой.
Внезапно она поднялась, прервав излияния отца. «Я согласна, папа», — прошептала она. Валентине уже приходилось встречаться с Андре Фонтеруа, как в Бургундии, так и в Париже. Это был сдержанный мужчина, не лишенный привлекательности. Среди претендентов на ее руку и сердце девушке не нравился никто. А Эдуард, он одобрил бы этот союз?
Валентина улыбнулась отцу, которого ее улыбка, кажется, успокоила. В этот момент ее свекор поднялся со своего места. Один за другим гости повернули головы в его сторону.
— Мои дорогие друзья, не волнуйтесь, я буду краток! — прозвучал приятный тенор Огюстена Фонтеруа, и все разговоры стихли. — Я хотел бы сказать вам, дорогая Валентина, что мы горды и счастливы тем фактом, что вы вошли в нашу семью. И конечно же, в этот вечер мне бы хотелось произнести самые теплые слова в адрес моего дорогого друга Рене Депреля. Кто бы мог подумать, когда мы только познакомились, что однажды у нас появятся общие внуки! — Отец Валентины улыбнулся и поднял бокал. — Мы не раз беседовали, Рене, о нашей жизни, о будущем, о том, сколь значительную роль в наших судьбах играют для вас — финансы, для меня — торговля мехами. Однажды вы сказали мне, что меховщик — это не профессия, это — призвание, страсть. Те из моих коллег, что оказали мне честь и сегодня вечером пришли в этот дом, не станут с вами спорить. — Раздались аплодисменты, смешки. — Мех — это страсть, вы правы, и у нас есть особая, удивительная миссия, о которой можно только мечтать. Мы посвятили нашу жизнь женской красоте. — Огюстен сделал паузу и улыбнулся Валентине. — Мое дорогое дитя, Дом Фонтеруа не мог не вдохновиться блеском вашей красоты и вашим изяществом. А потому позвольте мне преподнести в качестве свадебного подарка вот это манто, которое я разработал специально для вас и назвал его «Валентина»!
