– У тебя четырнадцатилетний сын? – спросил я.
– Да, верно.
– А у меня пятнадцатилетняя дочь.
– Да, я знаю, я умею считать, – сказала она, а вернее, фыркнула – как Лесли, сиамская кошка моей бывшей жены, стоило только ее задеть.
Итак, ее мальчик был всем обеспечен, продолжала она почти уже с преувеличенной любезностью, за исключением вечеров, времени между школой и Юлией, так сказать. Поскольку ее сестра Юлия была тренером не то по фитнесу, не по танцам, не то по обоим видам сразу и во второй половине дня у нее дома всегда проходили музыкально-гимнастические занятия. И вот Алиса странным образом подумала обо мне, а конкретно – обо мне и моем кабинете.
– Мануэль мог бы выполнять у тебя свои домашние задания, – сказала она.
Мануэль? Нет, не мог бы. Из этого ничего не выйдет. Это невозможно. Шеф этого не допустит. А если бы и допустил, то я бы не дал ему этого допустить. Я и четырнадцатилетний мальчик по имени Мануэль, которого я не знал и знать не хотел, вдвоем в этой жалкой каморке – этого попросту не могло быть. Уже сама мысль о такой мысли была немыслима.
– У тебя наверняка наберется с полсотни друзей. Почему ты обращаешься с этим именно ко мне? – удивился я.
– Я подумала, что вы с Мануэлем, может быть, поладите.
– Я с чужим четырнадцатилетним подростком? Ты могла бы назвать мне хотя бы одну причину, по которой мы должны поладить?
– Одну-единственную?
– Да, всего одну, – повторил я.
– Потому что ты отец Мануэля.
– Скажи-ка еще раз.
– Потому что ТЫ отец Мануэля.
Это действительно была причина. Она вызвала у меня один из тех глубоких травматических кризисов, про которые говорят, что человек впадает при этом в шоковое состояние и в интересах самозащиты отстраняет факты, пока они в какой-то момент больше не поддаются отстранению и просачиваются в мозговые клетки, отвечающие за реакцию на катастрофы. (Которые у меня, к счастью, пребывают в постоянной готовности.) Я просидел у Алисы несколько часов, потягивая из стакана коньяк, – выпито было полбутылки, но стакан был один, Алиса алкоголь не хотела.
Она сидела прямая, как свечка, на краешке дивана и подробно рассказывала мне, почему так было лучше, что она четырнадцать лет утаивала от меня существование сына. Но все ее объяснения можно было свести к короткой формуле: ни она, ни Мануэль не могли ничего ожидать от меня как от отца, вернее, ни в каком смысле не могли ожидать хотя бы чего-нибудь. Это одновременно привело меня в ярость и ввергло в печаль. В ярость оттого, что не стоило бы такое говорить о человеке, который к моменту рождения сына уже был отцом дочери. И в печаль оттого, что это, пожалуй, было правдой.
Но на сей раз они чего-то от меня ждали, и тут я просто не мог сказать «нет». Ведь это и нужно-то было на каких-то два-три часа в день, и продлиться должно было каких-то смешных двадцать недель. К тому же мне было интересно посмотреть на сына.
– А он знает, что я его отец? – спросил я.
– Еще нет.
– Поскольку мне было бы предпочтительнее…
– Да, я так и думала, – сказала она.
Она уже подготовила своего сына к «хорошему другу из старых времен».
– Очень хорошо, – согласился я.
Удивительный подарок
Итак, шел десятый рабочий день с Мануэлем в поле зрения, и мое любопытство к собственному сыну было уже утолено. Я не мог себе представить, что нам придется терпеть тут друг друга еще дни, недели или даже месяцы, а когда я видел его лицо, я уж точно никак не мог себе представить, что он может представить это себе. Самое худшее было то, что он попросту не был готов взаимодействовать со мной достойным человека образом, какую бы тему я ни выбрал.
– «Битлз» или «Стоунз»? – спрашивал я, к примеру.
Ведь это был вопрос как раз для четырнадцатилетнего! Мне хватило бы одного-единственного слова – и я бы тотчас развернул перед ним альбом полувековой истории поп-музыки.
– Что ты имеешь в виду под «Битлз» или «Стоунз»? – переспрашивал он.
– Какая музыка тебе больше нравится – «Битлз» или «Роллинг Стоунз»?
Уже за одну эту развернутую версию, которая звучала так, будто ты пытался объяснить шутку больному Альцгеймером, я презирал себя.
– Я должен на это отвечать? – продолжал он унижать меня.
– Нет, ты не обязан отвечать, но мне было бы просто интересно, – говорил я.
– Ну хорошо, мне не особенно нравится ни то ни другое.
– А какая музыка нравится тебе особенно? – наседал я.
– Это смотря когда и как, – обнадежил он.
– И от чего же это зависит? – спросил я.
– Это зависит от того, какую музыку играют.
– Да, в принципе это всегда важно, – отвечал я.
На этом тема исчерпывалась. И я клялся себе больше ни единым словом не обращаться к Мануэлю. А если он и впредь будет меня презирать, я его герметично упакую и отправлю авиапочтой к его маме в Сомали.
Но тут случилось нечто необыкновенное, что надолго сделало этот день таким особенным: Норберт Кунц, мой шеф, вызвал меня к себе в кабинет. Речь шла об одной моей заметке в четверговом выпуске «День за днем». На этом месте я должен сделать небольшое отступление, чтобы оправдать свое существование и объяснить круг моих обязанностей в бесплатной газете «День за днем», издаваемой концерном оптовой торговли PLUS.
После того как я соскочил с «Рундшау» – о’кей, то было скорее падение, чем соскок, – Норберт Кунц взял меня в «День за днем». Он всегда высоко оценивал мою журналистскую работу, а кроме того, его отец и папа моей бывшей жены Гудрун были близкими друзьями и даже вместе играли в гольф. Ведь недаром говорят, что кровь плотнее воды, но и она не так сплачивает, как гольф.
Больше всего мне хотелось бы работать в отделе культуры, но, во-первых, такого отдела не было, потому что «День за днем» – совершенно бескультурная газета для совершенно бескультурной публики, а во-вторых, привередничать мне не приходилось. Меня поставили на «Пестрые сообщения дня», и еще я вел колонку читательских писем. Если вы зададитесь вопросом, а чего там вести в читательских письмах, то вам следует присмотреться, на что способны читатели «Дня за днем». И, наконец, третьей областью моих задач был раздел «Социальное». Его-то я всегда и называл, когда кто-нибудь спрашивал меня, чего я поделываю и о чем пишу. Это, конечно, звучало «социальнее», а главное – весомее, чем было на самом деле. Поскольку, если не считать подводного землетрясения и цунами с десятком тысяч жертв – среди которых, на минуточку, было как минимум пятеро австрийцев, – для «Дня за днем» никакое бедствие не было достаточно бедственным для того, чтобы отнять печатную площадь у какой-нибудь рекламы обогревателей для садового домика. Проблемой социального раздела было то, что никто не давал туда рекламных объявлений, то есть денег он не приносил. И от страданий бедных и слабых никто не мог себе ничего отпилить, даже живодеры из концерна оптовой торговли PLUS. Поэтому социальные темы умещались в три строки и упрятывались куда-нибудь в гущу «пестрых сообщений дня».
