Тексты этих двух книжек я решил переплести между собой, а то, что получилось, издательство Live-book переплело под одной обложкой.
* * *
В небе облака еще зимние, а ветки деревьев, на которых они раскачиваются, уже весенние. В поле, на снежном насте мышиных следов столько, что мышкуют и лисы, и собаки, и даже грачи, как всегда прилетевшие раньше времени и не знающие, чем себя занять. Ну, это в поле, а в городе их сестра по весне мышкует нашего брата. Зимой-то его никак не добыть. Он с осени себе пива, чипсов, бульонных кубиков как запасет, как телевизор включит, как хоккей станет смотреть — ни за что его из норки не выманить. Другое дело — весна. К этому времени он все запасы свои подъест, крошки с треников тоже соберет, схрумкает, форточку приоткроет и осторожно красным носом своим воздух втянет. Сделается ему любопытно до мурашек. И в этот самый момент перед его убежищем их сестра ножками на шпильках как начнет перебирать — точно на арфе или на гитаре играет что-нибудь этакое — острое и зажигательное. Высунется наш доверчивый брат из норки, увидит эти острые шпильки, эти сверкающие ножки, уходящие в самое… и это самое, от которого ясным днем становится темно в глазах и в этой темноте вспыхивают разноцветные искры… Тут-то он и пропал. Ловко схватят его ласковые, цепкие ручки и понесут за моря, за леса, за высокие горы. Станет он вырываться, кричать, звать на помощь и проснется в таком холодном поту, что пижама инеем покроется. Вздохнет судорожно, со всхлипом, свернется калачиком и завалится к жене под бок. Угреется и в другой сон упадет. И приснится ему, будто бежит он по чистому полю, а над ним облака еще зимние, а ветки деревьев, на которых они раскачиваются, уже весенние.
* * *
Снег в тени еще скрипит под ногами, но в полдень на солнце, если замереть, можно услышать, как растут сосульки, как бродит в них талая вода. С черного шатра колокольни на черный купол собора и обратно стремительно перелетает воронье. Кажется, что колокольня и собор отрывают от себя куски кровли и меняются ею. Внутри собора прибираются перед службой. Моют полы, доливают масло в лампады и пылесосят ковровые дорожки. Пылесос гудит ровно и сильно. Высокая сухая старуха в пуховой ангорской кофте водит щеткой пылесоса по дорожке, лежащей на полу рядом с иконой Николая Угодника. Время от времени она взглядывает на потемневший от времени лик и быстро говорит, чуть жестикулируя при этом свободной рукой. Что-то он ей отвечает, но из-за шума пылесоса не разобрать. Из высокого окна на противоположную стену падает столб золотого света, от которого херувим на фреске блаженно жмурится.
* * *
Весне уже девять дней. Или зиме, если о ней помнить. Небо раскрашено в такое множество оттенков серого, какого не сыщешь даже в фотошопе. Ветра нет совсем, и в поле стоит, не шелохнется, тишина. Слышно, как тикают электронные часы в телефоне: ноль-единичка, ноль-единичка…
Снежный наст плотный, полированный оттепелью. По насту, мышкуя, кружит лиса. Худая — от всего тела остались хвост да тонкие, нервные уши. Но хвост от ушей. Теперь мышь изловить трудно: пока проломишь снежную корку, добыча по своему самодельному метро успеет пересесть с кольцевой на радиальную и укатить, к примеру, по серой ветке до самого мышиного Алтуфьево.
С одинокого дерева посреди поля, из серой паутины ветвей, тяжело взлетает ворона и медленно, низко плывет, картаво каркая. Через минуту она умолкает, и можно расслышать, как под ее крыльями свистит тяжелый сырой мартовский воздух.
На минуту из-под ватного одеяла облаков выглядывает опухшее, бледное от весеннего авитаминоза солнце и, не углядев ничего интересного, прячется обратно. Поднимается холодный злой ветер и начинает пронзительно дуть в лицо весне. Та ежится, мерзнет проталинами, мелко дрожит капелью, но продолжает идти вперед.
Суздаль
В Суздале, на улице Ленина, стоит Ризоположенский женский монастырь. То есть, конечно, наоборот. Сначала был монастырь, а потом к нему, шипя, подползла улица Ленина. А внутри монастырских стен есть крошечная улочка под названием Коммунальный Городок. На этой улочке, кроме трех полуразвалившихся домиков, находится гостиница Ризоположенская. В гостинице есть кафе, а в этом самом кафе стоит такой густой запах кислых щей, что рюмка с водкой, поднесенная ко рту перед обедом, так в воздухе и повисает. Сколько ее ни выпивай.
* * *
К полудню в окна продуктового магазина с несъедобным названием «Корунд», что в селе Черкутино Владимирской области, весеннее солнце умудрилось просунуть столько лучей, что даже мороженые куры невольно стали шевелить своими синими руками и ногами.
Два мужика, так и не очнувшиеся после долгого зимнего похмелья, подбирают к бутылке дешевой водки, двум бутылкам «Балтики» и маленькой бутылочке «Фанты» закуску. Один их них, одетый в куцый нагольный тулупчик, в том смысле нагольный, что накинут на тело, на котором из нижнего белья только татуировка на груди, напряженно глядит на полки с товаром.
— Ир, — хрипит он утомленной мартовским солнцем продавщице, — Вот эти, блин… Они почем?
— С творогом по десятке.
— А вот если они с мясом нету? Тогда почем? Или с чем-нибудь…
— Купите себе по конфете. Нам «коровки» завезли. Свежие. Не паленые, не отравитесь — отвечает продавщица и смеется жирным, сливочным смехом.
Мужик так мучительно пересчитывает в уме зажатые в руке оставшиеся деньги, что из угла кулака выкатывается слезинка пота. Он поднимает другую руку и простирает ее к полке с консервами…
Терпеливо стоявший за его спиной собутыльник вдруг подает голос:
— Вовка, не тяни человека за яйца. Нам бы стаканчик…
— Да! Стаканчик! — с видимым облегчением произносит Вовка и раскрывает кулак с покрасневшей от натуги мелочью.
Товарищи покупают пластиковый стаканчик и коробок спичек. Долго рассовывают покупки по карманам. Карманов, пригодных для дела, меньше чем бутылок, а потому «Фанту» и стаканчик решают нести перед собой. Наконец дверь за ними закрывается. Продавщица зевает, случайно взглядывает на мороженых кур в витрине, видит их шевеление и грозит им толстым пальцем.
Зарайск
В Зарайск хорошо въезжать не по прямой, как стрела, шумной федеральной трассе, которая идет из Москвы в Рязань, а по пустынной и извилистой местной дороге, через деревни Пронюхлово и Мендюкино. В последней, кстати, народ живет культурный, поскольку ни одна буква на дорожном указателе «Мендюкино» не исправлена местными острословами.
В самом Зарайске заповедник Ненарушимой Тишины. Вот как есть Неупиваемая Чаша или Неопалимая Купина — точно так же и существует Ненарушимая Тишина. И вовсе не потому, что она там никем не нарушается, а потому, что сделать этого никак невозможно при всем желании. Коза ли заблеет, переходя с улицы Ленина на Красноармейскую, жена ли проводит мужа пить пиво крепким и увесистым, точно булыжник, словом, лягушка ли заквакает на берегу сонной речки Осетр, которая из последних сил протекает, протекает и никак не может протечь мимо города — а тишина еще глубже, еще бездоннее.
