Впрочем, приступы злости у Лиды были редкими, а если нападали на нее, то без предупреждения, как порыв бури в ясный день.
— Лида! — воскликнула она как-то со злым смешком, услышав, как мать зовет ее по имени. — А как тебе нравилось, когда я ходила в школу, чтобы я писала его на тетрадках с игреком![1] Кем же ты меня воображала, когда я вырасту: девицей из варьете?
Мария Мантовани не ответила. Она улыбалась. Вспышка дочери заставила ее унестись мыслями далеко во времени, к событиям, значение которых только она одна могла оценить. «Lyda!» — повторила она несколько раз про себя. Она думала о собственной молодости. Думала об Андреа, о Тардоцци Андреа, кузнеце из Массы-Фискальи, который был ее женихом, ее любовником и мог бы стать ее мужем. Она переехала с дочкой в город, а он каждое воскресенье проделывал шестьдесят километров на велосипеде: тридцать туда и тридцать обратно. Он сидел там, где теперь сидела Лида. Она как сейчас видела его: в кожаной куртке, штанах из бумазеи, с вечно растрепанными волосами. Так продолжалось, пока однажды ночью, возвращаясь в деревню, он не попал на полдороге под дождь и не подхватил плеврит. С тех пор она его больше не видела. Он переехал жить в Фельтре, что в Венето. Это городок в предгорье, там он женился и обзавелся детьми. Если бы его родители хотели и если бы он в дальнейшем не заболел, он бы на ней женился. Наверняка. Что может знать Лида? Что она понимает? Это только я сама могу понять. За двоих.
После ужина первой обычно ложилась спать Лида. Но другая кровать, рядом с той, где спали она и ребенок (карбидная лампа посреди неубранного стола бросала на все вокруг свой голубоватый свет), порой оставалась пустой до глубокой ночи.
III
Улица Салингуэрра — это маленькая улочка, извилистая и заросшая травой, начинающаяся от большой площади неправильной формы, которая возникла после сноса домов, и упирающаяся в городские укрепления недалеко от ворот Сан-Джорджо. Мы еще находимся в городе, совсем неподалеку от его средневекового центра: об этом свидетельствуют дома, в основном бедные и скромных размеров, но старинные, возрастом по три-четыре столетия, стоящие по обеим сторонам улицы, вероятно, самые древние в Ферраре. И все же если даже сегодня пройтись по улице Салингуэрра, то тишина вокруг (колокола церквей Феррары отсюда имеют какое-то особое, как бы удаленное звучание), а особенно запах навоза, вспаханной земли, конюшни, напоминающий о присутствии поблизости больших огородов, — все создает впечатление, что мы уже за пределами городских стен, в сельской местности.
Спокойные голоса животных — кур, собак, быков, — отдаленный перезвон колоколов доходили и вниз, в подвальный этаж, где Мария и Лида Мантовани работали для мужской портновской мастерской. Они сидели у окна, неподвижные и молчаливые, почти как серые предметы мебели — как стол, соломенные стулья, длинные узкие силуэты стоящих вместе кроватей, детская колыбелька, шкаф, комод, трехногий умывальник с тазом и кувшином воды, а позади — маленькая дверца в помещение под лестницей, где прятались кухонька и уборная. Обе женщины склоняли головы к шитью, поднимая их только изредка, чтобы переброситься парой слов, проверить, не нужно ли чего ребенку, посмотреть снизу вверх на улицу, на редких прохожих, или услышав неожиданный звонок колокольчика, подвешенного над узким прямоугольным проемом входной двери — чтобы, обменявшись взглядами, решить, кому из них идти открывать…
Прошло три года.
И, надо думать, много еще лет прошло бы вот так, без новостей и существенных перемен, когда вдруг жизнь, казалось забывшая о существовании Лиды Мантовани и ее матери, вспомнила их в лице соседа, некоего Бенетти, Оресте Бенетти, владевшего переплетной мастерской на улице Салингуэрра. Странная настойчивость, с которой по вечерам после ужина сосед начал навещать их, почти сразу приобрела для Марии Мантовани недвусмысленное значение. Да, думала она с волнением, этот Бенетти приходит из-за Лиды… Лида ведь еще молода, очень молода… Мать вдруг стала оживленной, энергичной, даже веселой. Никогда не вмешиваясь в разговоры между дочерью и гостем, она ограничивалась тем, что ходила по комнате, довольная, это было видно, что присутствует там, хотя и в стороне, ожидая совершения чудесного события.
Говорил между тем почти всегда переплетчик. О прожитых годах, — казалось, больше его ничего не интересует.
Когда Лида была маленькой, говорил он, «вот такого роста», она часто заходила к нему в мастерскую. Входила, приближалась к рабочему столу, поднималась на цыпочки, чтобы посмотреть на работу.
— Синьор Бенетти, — спрашивала она своим детским голоском, — вы мне подарите немного парафиновой бумаги?
— Конечно, малышка, — отвечал он. — А можно узнать, зачем она тебе?
— Да так. Хочу задачник обернуть.
Он рассказывал и смеялся. Хотя он и не обращался ни к одной из женщин в особенности, но взгляд его искал глаза Лиды. Внимание, сочувствие — вот что он хотел от нее. А она, глядя на сидящего напротив человека (у него была большая голова, соразмерная, правда, с крепким туловищем, но не с его невысоким ростом), а особенно — на его крепкие костистые руки, на туго сплетенные пальцы, чувствовала, что по меньшей мере во внимании она не может ему отказать. Глядя на него со сдержанной любезностью, она беседовала спокойно, с достоинством, но в то же время (и она находила в этом какое-то новое, незнакомое ей прежде удовольствие) уже как бы подчиняясь.
Ни в чем, видно, не был так уверен переплетчик, как в собственной значимости. И тем не менее он постоянно заботился о своем престиже.
Однажды, в один из немногих раз, когда он обратился к старшей из женщин, назвав ее к тому же по имени, он напомнил ей о том годе, когда она переехала в Феррару. Помнит она, какой тогда стоял холод? Он-то хорошо помнит! Большие сугробы грязного снега лежали по краям улиц еще в середине апреля. Температура упала настолько, что даже По замерзла.
— Даже По, — важно повторил он, широко раскрыв глаза.
Он, казалось, по-прежнему видит это зрелище, продолжал переплетчик: река, захваченная в плен двадцатиградусным морозом. Между заснеженными берегами вода перестала течь — совсем. Некоторые возницы, вместо того чтобы переходить через реку по железному мосту в Понтелагоскуро (это были в основном возчики дров, работавшие на лесопилку Санта-Мария-Маддалена и возвращавшиеся налегке из Феррары), предпочитали рискнуть и направляли свои уже пустые телеги через широкую ледяную полосу. Вот сумасшедшие! Они шли медленно, на несколько метров впереди лошадей, держа поводья в кулаке за спиной, а другой рукой рассыпая впереди себя опилки. И свистели, кричали как ненормальные. Зачем они кричали и свистели? А кто их знает. Может, чтобы подбодрить животных, а может, самих себя. Или просто чтобы согреться.
— В ту памятную зиму, — сказал он однажды вечером тем уважительным тоном, который всегда принимал, говоря о людях и вещах, связанных с религией (сирота с детства, он был воспитан в семинарии и сохранил к священникам — ко всему духовному сословию — какую-то сыновнюю почтительность), — вспоминаю, как бедный дон Кастелли водил нас каждую субботу во второй половине дня в Понтелагоскуро, посмотреть на По. Едва мы выходили из ворот Сан-Бенедетто, как наши стройные ряды разбивались. Пять километров туда и пять обратно: это вам не огород обойти! И однако же про трамвай дону Кастелли не вздумай даже упоминать. Хотя и тяжело дыша — возраст давал о себе знать, — всегда он был впереди всех в своей развевающейся на ветру сутане, и ваш покорный слуга рядом с ним… Настоящий святой, право слово; а для вашего покорного слуги настоящий отец!
