В начале XXI века возникли новые, требующие немедленной реакции вызовы, — подъем Китая и возрождение России. Капитализм вышел за пределы Запада и с успехом приспособился к решению новых задач. Он оказался весьма гибким средством достижения изобилия. Авторитарный капитализм превратился в серьезного соперника. Рынок был отделен от демократии. Более того, капитализм с готовностью восприняли те самые элиты, которые Запад считал поверженными. Глобализация, снятие ограничений на перемещение материальных ценностей и активов только усилило гордыню новых и старых капиталистов.
Террористические атаки 11 сентября 2001 года разрушили удобные конвенции о соотношении безопасности и свободы. Возрождающиеся автократии черпают силу из двух взаимосвязанных источников — из слабостей, присущих демократическим системам, и из действий западных правительств в войне против терроризма. Они пользуются несоответствием риторики администрации Буша, которой сопровождается «демократизация» по всему миру, бездарным действиям этой администрации. Здесь и манипуляция доказательствами, которая привела к иракской войне, и унижение узников «Абу–Грейб», и систематическое применение пыток в секретных тюрьмах по всему свету, и незаконные рейсы «чрезвычайной выдачи»[1], и заключение сотен подозреваемых в терроризме в «экстерриториальной» тюрьме в Гуантанамо.
В этих условиях «морального вакуума» новые авторитарные правительства обеспечивают себе успех, заключая с населением пакт. Его условия различаются от страны к стране, но «рамочное соглашение» выглядит примерно одинаково. Репрессии избирательны и распространяются только на тех, кто открыто посягает на статус–кво. Людей, попадающих в эту категорию, в действительности немного: это журналисты, критикующие государство или публикующие информацию, которая выставляет сильных мира сего в невыгодном свете; адвокаты, защищающие этих подстрекателей; политики и прочие, которые выходят за рамки дозволенного и «создают проблемы». Остальное население может наслаждаться свободой передвижения, жить более или менее в соответствии со своими желаниями, зарабатывать и тратить деньги. В этом заключается разница между гражданскими свободами и частными, «приватизированными». Это предложение многим показалось привлекательным. В конце концов, много ли членов общества, ведущих обычную жизнь, хотят бросить вызов властным структурам? Если задуматься, мы довольно легко (легче, чем кажется) даем себя уговорить, что достаточно свободны.
В качестве модели описываемого явления можно рассматривать Сингапур — государство, в котором я родился и которое озадачивало меня. Я всегда удивлялся количеству граждан этой страны — много путешествующих, подолгу стажирующихся в западных университетах, — которые готовы защищать систему, требующую от них почти полностью отказаться от свободы выражения в обмен на очень высокий уровень жизни. Именно так выглядит Пакт, о котором шла речь выше. В каждой стране он другой, и граждане отказываются от различных свобод в зависимости от местных обычаев и приоритетов. Иногда это свобода прессы, иногда — право менять правительство в ходе выборов, где‑то — независимость судопроизводства, еще где‑то — возможность жить без слежки. Во многих случаях речь идет о тех или иных комбинациях перечисленного.
Ключевым фактором миропорядка последних двух десятилетий был союз политической элиты, бизнеса и среднего класса. Для таких обществ было значимым то, что число людей, получавших выгоду от указанных договоренностей, постепенно росло и что государство оставалось достаточно гибким, чтобы обеспечивать потребности этих людей. Потребности эти вкратце таковы: права собственности, свобода договора, защита окружающей среды, свобода выбирать образ жизни, свобода передвижения, право зарабатывать деньги и оставлять их себе. Люди, важные для этой системы договоренностей — богатые и богатеющие, — должны были быть защищены от государственного произвола. Однако можно ли обеспечить такую защиту без инструментария традиционной демократии, например без свободных выборов и свободных СМИ? С такой головоломкой столкнулись капиталисты в условиях авторитарных режимов.
Наиболее очевидными примерами оказались страны вроде Китая и России, критическая масса населения которых (возможно, и меньшинство, но значительное) верила в то, что избыток свобод может повредить экономическому росту, политической стабильности или социальной гармонии. Государство, если ему хватало ума, обеспечивало ограниченные, но заметные зоны свободы (скажем, искусство или газеты, выходящие небольшим тиражом), одновременно контролируя массовую аудиторию. Его основной задачей оказалось включение в систему заинтересованных групп, в основном бизнеса, национального и международного. Вспоминая опыт своего пребывания на посту губернатора Гонконга, Крис Паттен отмечает, что наиболее настойчиво его попытки привнести элементы демократии в колонию перед ее передачей Китаю критиковали региональные руководители американских и британских компаний. «Зачем раскачивать лодку?» — спрашивали они.
Я помню голоса противников расширения демократии в России — они говорили почти то же. Я потерял счет западным банкирам, и не только банкирам, презрительно реагировавшим на демократические реформы 90–х годов. С какой стати, интересовались они, нужно рисковать потенциально прибыльными контрактами ради эксперимента, никак не соотносящегося с прошлым России?
Западный бизнес нашел общий язык с новым поколением партнеров в России и Китае, получивших западное образование. Многие утверждали, что авторитарный режим, будучи стабильным, обеспечивает условия для обогащения. Корпоративная элита поддерживала политическую элиту. Таким, в частности, был Пакт, заключенный Дэн Сяопином с пост–тяньаньмэньским поколением. Обсуждение политической реформы в 8о–х годах сделало правящую Коммунистическую партию более доступной для критики и подотчетной, не «дестабилизировав» при этом политическую структуру, обеспечившую три десятилетия интенсивного экономического роста.
Пакт был заключен не только в государствах с переходной экономикой. Эта практика распространилась и в так называемых демократических странах. Мы все его заключили. И он все еще действует. Каждый из нас выбирает свободы, которыми готов поступиться. Граждане в обеих системах вступили в сговор, но на Западе — в наивысшей степени. Они имели возможность требовать большего от своих правительств, требовать изменения баланса свободы, безопасности и благополучия, но, пока дела шли хорошо, они предпочитали этого не делать.
Ситуация изменилась в 2008 году, когда завершился многолетний период устойчивого роста. Крах банков не только привел к экономическому кризису. Он поставил под вопрос будущее правительств, легитимность которых проистекала из способности обеспечить благосостояние своих народов. Хотя до разрыва Пакта было еще далеко, глобальный финансовый крах расширил его рамки. Западные страны, ранее отвергавшие идею государства как привилегированного субъекта экономики, были вынуждены к этой идее вернуться. В отсутствие безопасности, когда государство время от времени вмешивается там, где считает необходимым, возникли благоприятные условия для распространения контроля с экономики на другие аспекты повседневной жизни. Настойчивые требования обеспечить безопасность, зазвучавшие после террористических атак 2001 года, послужили предлогом для «чрезвычайщины».
