Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 33
Мама хотела только девочку. Папа часто об этом рассказывал. Она даже заранее купила розовые ленточки, чтобы завязывать поверх толстого ватного одеяла для малышей. Какая еще может быть погода в октябре, кроме как холод и дождь? В октябре 1950 года, вот какая хорошая дата выходит – 10.1950, пять лет после войны, а когда девочке исполнится пятьдесят, наступит новое тысячелетие, боже, как интересно! Она и себе купила новые резиновые сапожки, не черные, как у всех, а веселого детского цвета – красные с синим ободком. Потому что с ребенком полезно гулять в любую погоду, но кормящей матери особенно важны сухие теплые ноги. И платье купила с застежкой на груди, целым рядом пуговичек от воротника до пояса. Вдруг потребуется накормить дитя в дороге. Имя тоже готовилось заранее, ласковое и звонкое имя, так и хочется пропеть – Ляленька, Аленька, Люлюша.
Сапоги много лет хранились на чердаке. Даже когда позволили уехать из Казахстана, папа сунул их зачем-то в узел с моими старыми игрушками. Хотя у меня нога на два размера больше. А у Фаины Петровны размер совпадал, но она никогда не прикасалась к маминым вещам, даже шубку на захотела примерить, хотя папа уговаривал – ведь все равно для Алины не сохранить. Так и получилось – когда я подросла и шубку развернули, она вся оказалась в проплешинах и вскоре совсем рассыпалась, кролик – слабый мех.
Папа родился в Поволжье, где в основном и селились русские немцы, но в сентябре сорок первого всех, как известно, депортировали. Папина семья и ближайшие соседи попали в Казахстан, в совершенно необжитые голые степи, которые вскоре покрылись сначала налетом сырости от начавшихся дождей, а потом корочкой колючего жесткого льда. Очень многие переселенцы умерли в первую же зиму, особенно те, кто постарше или, наоборот, с малыми детьми, но папиным родителям удалось соорудить вполне сносную землянку. А на второй год люди осознали наконец реальность и стали объединяться и строить двухэтажные бараки с печками и большой общей кухней на каждом этаже. Правда, в начале сорок второго многих мобилизовали в рабочие колонны, и папу мобилизовали, потому что ему исполнилось пятнадцать. Еще повезло, что на лесозаготовки, а не в рудники, как большинство его земляков. Женщин тоже брали в рудники, кроме беременных и с детьми до трех лет, а маме к тому времени исполнилось целых одиннадцать, поэтому обоих ее родителей сразу отправили, и больше о них ничего неизвестно. А мой папа выжил и почти не пострадал, только левая нога плохо сгибалась после перелома колена. Но он даже в футбол с такой ногой играл, опираться возможно, а удар-то наносишь правой, ерунда, одним словом, по сравнению с другими бедами.
С мамой они уже после войны познакомились. Все годы она жила по добрым людям, помогала убирать и готовить, а за это ей давали еду – что-нибудь из скудных военных припасов и разрешали читать книжки, если у кого находились, поэтому к сорок шестому году, когда папа вернулся из трудармии, она выросла вполне умной, грамотной девочкой с пушистыми русыми волосами и огромными серыми глазами. По крайней мере, такой мама выглядит на единственной сохранившейся фотографии. Папа был старше почти на пять лет, и сначала сам не мог понять, кем ей приходится – соседом, другом, старшим братом, но уже через год они стали жить вместе, а в мамины восемнадцать официально расписались и замерли в счастливом ожидании девочки, настоящей маленькой девочки с розовыми лентами и прекрасным именем Алина.
Что ж, по крайней мере, им достался целый год счастья и любви.
Фаина Петровна была старше папы на четыре года. Она тоже вернулась из ссылки и поселилась в Калуге, но раньше нас, в пятьдесят шестом году, сразу, как только началась реабилитация жертв сталинских репрессий. Семья Фаины Петровны в войну практически не пострадала, в сорок четвертом она с родителями вернулась из эвакуации в Москву, поступила в мединститут и даже успела поработать в 1-й Градской больнице. Но в январе пятьдесят третьего года развернули дело о врачах-вредителях, арестовали ее отца, профессора микробиологии, и мужа, аспиранта кафедры внутренних болезней, а сама Фаина Петровна с мамой и крошечным сыном попали в ссылку, где через месяц и мама и сын умерли от какой-то быстротечной кишечной инфекции, возможно, это был брюшной тиф. А отчего погибли муж и отец, она так и не узнала.
Мой папа поначалу не верил, что сможет уехать из Казахстана, ведь он, как и другие ссыльные немцы, числился на пожизненном спецпоселении и должен был каждый месяц отмечаться в комендатуре. Только когда я перешла в четвертый класс и многие соседи по бараку уже покинули ненавистный гибельный поселок, папа наконец нашел место техника на Калужском кирпичном заводе.
Все эти годы мы жили вдвоем на втором этаже шестого барака, в небольшой темноватой комнате, второй от кухни. В раннем детстве, говорят, за мной присматривала одна из соседок по этажу в надежде, что папа женится на ее дочке, но ни соседку, ни дочку я не запомнила совершенно.
Не знаю, страдала ли я от отсутствия мамы. Вначале больше огорчалась, что нельзя отмечать день рождения, – другим девочкам худо-бедно отмечали, приглашали в гости, пекли пирожок или бабку из темной сыроватой муки, дарили самодельные салфетки и бумажных кукол. Но мой день рождения по какой-то ужасной несправедливости был также днем маминой смерти, поэтому папа молча целовал меня утром и уходил один далеко-далеко, за переезд, где стихийно возникло и все росло, расползалось в разные стороны неуютное поселковое кладбище. Но с началом школьной жизни нехватка мамы ощущалась все болезненнее. Папа не умел заплести в косу шелковую ленточку, оба мои платья всегда казались мятыми, в чулках мгновенно прорывались дырки, особенно на пятках, но главное – мучительно хотелось нежности, объятий, ласковой скороговорки на ночь. Мне даже снилось, что мама сидит ночью на краешке кровати, чудесная красавица-мама в красных сапожках, сидит и гладит меня по спинке, треплет теплой рукой пушистые, как у нее самой, волосы, целует в закрытые глаза.
А в четвертом классе мы вдруг быстро собрались и уехали в Калугу. Как я радовалась, дурочка, как ждала новой жизни!
До сих пор не знаю, как они познакомились, ведь Фаина Петровна работала гинекологом в поликлинике, и папа ни при каком случае не мог оказаться ее пациентом. А Фаина Петровна, насколько я могла потом заметить, общалась только с пациентами. Но факт оказался фактом, через год после нашего переезда в Калужскую область папа и Фаина Петровна расписались, и мы втроем поселились в стареньком, но уютном домике из двух комнат, с верандой, печкой, крошечным огородом и собственной дощатой уборной во дворе.
Кроме того что Фаина Петровна умела готовить очень вкусные пирожки с капустой и яблоками, а по воскресеньям варила густой куриный холодец, на зимних каникулах она даже отвезла меня к знакомой портнихе, и мне впервые в жизни сшили два настоящих выходных платья. Так что жаловаться мне особенно не приходилось, но почему-то не покидало чувство тоски и постоянного неудобства, словно я живу теперь не у себя дома, а на чужой, открытой любому взору площадке. Может, виной всему послужила безумная страсть Фаины Петровны к чистоте и порядку? Ни в коем случае нельзя было оставить в раковине немытую тарелку, уличную обувь полагалось протереть тряпкой и убрать в неудобный ящик у входной двери, школьную форму сразу после прихода домой переодеть и повесить в шкаф, а постель каждое утро застилать крахмальным пикейным покрывалом. Последнее оказалось самым ужасным, потому что я не умела рано вставать, еле-еле хватало времени одеться и косы заплести, а чертово покрывало горбилось и категорически не хотело гладко ложиться на кровать. Но Фаина Петровна настаивала, что неубранная постель – первый признак разгильдяйства и неуважения к себе, и однажды утром намертво встала у входной двери. В результате я опоздала на контрольную, чуть не попала под автобус, но всю жизнь при любой спешке, пожаре и наводнении взбиваю подушки и застилаю кровать идеальным, туго натянутым покрывалом.
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 33
