Его старшая сестра Леа написала ему:
Отец хочет, чтобы ты рассказал нам, похож ли Льеж на Вильно, какие там дома, еда, есть ли синагога.
В Вильно они жили на Ошмянской улице, в двухстах метрах от синагоги Тагора, игравшей большую роль в жизни семьи и всего квартала. В Льеже тоже имелась синагога, которую он обнаружил случайно и куда так ни разу и не зашел.
Он услышал стук ведра, шаги хозяйки, которая понесла его во двор, после чего она вошла на кухню, вытирая руки о фартук.
— Вы подбросили угля?
Она тоже подложила угля в печь. В доме, как и в Вильно, существовали свои обычаи. Например, возле печи стояли два ведра с углем, и для готовки использовался один уголь, а для поддержания слабого огня — другой. Следовало также знать, под каким углом поворачивать вентиль, регулирующий тягу.
— Вы останетесь здесь? Мне подняться в свою комнату?
В глубине души она была довольна тем, что хотя бы один из жильцов был беднее ее.
— Налейте себе тарелку супа. Он еще не настоялся, но можно зачерпнуть сверху…
— Спасибо, мадам.
Он знал, что ее раздражают его постоянные отказы на все ее предложения, но он не мог поступать по-другому. Она тоже об этом знала. Порой им случалось ссориться. Однажды она даже заплакала.
— Я спущусь через четверть часа.
Он никогда не поднимался на третий этаж, где жили обе женщины. Наверху не было отопления, туда не носили уголь, а свет проникал через слуховые окна на крыше. Так сложилось, что лучшая мебель почему-то тоже располагалась в комнатах постояльцев.
Заправив постели у себя и в комнате своей дочери, мадам Ланж переодевалась, причесывалась, повязывала чистый фартук.
Прошло десять минут с тех пор, как она поднялась к себе, и наверняка она была еще раздета, когда раздался звонок в дверь. Звонил явно кто-то чужой, поскольку он слишком сильно дергал за дверной колокольчик, рискуя его оторвать.
Эли выждал немного, прислушиваясь к звукам наверху.
— Вас не затруднит открыть дверь?
— Одну секунду, мадам!
Ему особенно нравились некоторые французские выражения, и «одну секунду» было едва ли не самым любимым.
Пока он шел по коридору со стенами, выкрашенными под искусственный мрамор, он видел тень от двух ног в полосе света, проникавшего под дверь. Он открыл, обнаружил перед собой мужчину своего возраста и, словно ощутив какое-то предчувствие, нахмурился. Если бы он осмелился последовать своей интуиции, то немедленно захлопнул бы дверь, а на вопрос мадам Ланж ответил бы, что в дверь звонил один из нищих, которые ходили здесь ежедневно.
Школьный двор напротив опустел. На улице не было ни души, кроме молодого человека, стоящего на пороге и разглядывающего Эли с удивлением и любопытством.
Вместо того чтобы сказать сразу, что ему нужно, он некоторое время раздумывал. Его взгляд скользнул от рыжеватых, слегка вьющихся волос Эли к его выпуклым глазам, мясистым губам и наконец прошелся по его одежде, которая, как и пальто, была привезена из Вильно. После чего он произнес с легкой улыбкой:
— Полагаю, вы поляк?
Он сказал это на польском, с акцентом, который был знаком Эли.
— Да. Что вы хотели?
— Я насчет комнаты.
Он указал подбородком на объявление, прикрепленное к окну первого этажа, о том, что сдается одна из меблированных комнат.
— Вы ведь тоже студент? — продолжил он.
Казалось, он был удивлен, что Эли не улыбается ему в ответ и держит его на тротуаре, не приглашая войти. Сверху раздался голос мадам Ланж:
— Кто там, мсье Эли?
— Это насчет комнаты.
— Пусть он войдет. Я сейчас спущусь.
Незнакомец все слышал, но, похоже, не понимал, о чем речь, поскольку продолжал стоять с вопрошающим видом. Это был не поляк, а румын.
— Входите. Хозяйка сейчас спустится.
Эли отступил в коридор, чтобы впустить чужака, и собрался уже вернуться на кухню, оставив его здесь. Он мог бы открыть ему дверь ближайшей комнаты, как раз той, что сдавалась.
Это была самая красивая комната в доме, когда-то она служила гостиной. Обои в ней были гранатового, цвета. Помимо кровати там стоял шезлонг, на который Эли всегда смотрел с завистью.
— Вы говорите по-французски? — спросил его румын, прежде чем он успел уйти.
Он молча кивнул.
— А я нет. Я только что прибыл. Я должен был приехать еще месяц назад, к началу учебы. Но в последнюю минуту мне пришлось вырезать аппендицит.
Он держался свободно, с некоторой игривостью, радуясь тому, что нашел того, кто его понимает, и поскольку мадам Ланж уже спускалась по лестнице, он добавил:
— Вы не могли бы остаться здесь и побыть моим переводчиком?
Еще не ступив на пол, мадам Ланж, распространяющая вокруг себя аромат мыла, удивилась:
— Вы не проводили его в комнату? С каких это пор мы начали принимать людей в коридоре?
Она знала, что Эли ревнует. Он понимал, что она об этом знает. Эти двое прекрасно изучили друг друга, и частенько между ними случалось нечто вроде стычек. Сейчас, например, ей было неловко в его присутствии изображать перед потенциальным постояльцем слащавую гостеприимную хозяйку.
— Прошу прощения, мсье. Мсье Эли всегда так рассеян, что подчас забывает о хороших манерах.
Она открывала дверь гранатовой комнаты, когда Эли произнес с некоторым злорадством:
— Он не понимает французского языка.
— Это правда, вы не говорите по-французски?
Молодой румын с улыбкой кивнул и спросил у Эли:
— Что она говорит?
— Она спрашивает, знаете ли вы французский.
Он тоже был евреем, но несколько иного типа, чем Эли. У него были темные и гладкие волосы, иссиня-черные глаза, матовая кожа; он был одет с большей элегантностью, чем это было принято у студентов. Среди тысяч иностранцев, обучающихся в университете, насчитывалось всего две или три дюжины таких, как он, родители которых были достаточно богаты. Таких студентов можно чаще увидеть в кафе, чем в аудиториях.
— Скажите ему, мсье Эли, что это лучшая комната в доме. Она чуть дороже, чем остальные, но…
Эли равнодушно перевел.
— Что он говорит?
— Он спрашивает, предоставляете ли вы полный пансион.
— Я подаю завтрак, и вы знаете, как мы поступаем с ужином. Что касается обедов…
Он снова перевел, румын ответил.
— Что он говорит?
— Что он предпочел бы полный пансион.
Комната пустовала вот уже три месяца, и поскольку занятия давно начались, оставалось мало надежды сдать ее до следующего года.
