Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 72
«Когда хорошо выглядишь, то и чувствуешь себя уверенно», — пообещал продавец. Гарантировал. Как вернусь домой, потребую обратно свои сто двадцать девять долларов, потому что мне ни черта не нравится, как я выгляжу и как я себя чувствую. А чувствую я себя под стать костюму — дешево, весь чешусь и вот-вот расползусь по швам.
Как правило, копы ждут благодарностей. За то, что показали тебе дорогу к почте или избили до посинения в патрульной машине, или, как в моем случае, за то, что сняли с тебя наручники, вернули травку и курительные штуки, присовокупив традиционное для Верховного суда гусиное перо. Но на лице этой приставши написано сочувствие — я заметил это еще утром, когда вместе со своей кодлой она встречала меня на сорок четвертой ступеньке под фронтоном, на котором начертано «Правосудие для всех». Они стояли плечом к плечу, щурясь на утреннем солнышке, в куртках, припорошенных вишневыми лепестками, блокируя мне вход в здание. И я, и они понимали, что это такая шарада, бессмысленная демонстрация власти. Не шутил только служебный кокер-спаниель. Шурша поводком-рулеткой, пес обнюхал мои ботинки, брюки, ткнулся мокрым сопливым носом в пах, а потом сел рядом, довольно постукивая хвостом по ступеньке. Но мне вменялось настолько ужасное преступление, что арестовывать меня за пронос марихуаны в государственное учреждение было все равно что судить Гитлера за праздношатание или обвинять «Бритиш Петролеум» в раскидывании мусора после того, как эта ТНК пятьдесят лет взрывала нефтеперерабатывающие заводы и осуществляла разливы и выбросы ядовитых веществ в окружающую среду. Поэтому я двумя ударами громко выбиваю трубку о стол из красного дерева, чищу ее ершиком, смахнув на пол кусочки смолы, набиваю самосадом, и, словно командир расстрельной команды, зажигающий дезертиру последнюю сигарету, приставша угодливо щелкает передо мной зажигалкой. Я отказываюсь завязывать глаза перед казнью и делаю самую славную затяжку за всю историю курения травы. Зовите сюда всех расово профилированных, лишенных права на аборт, всех сжигателей национального флага, всех, воспользовавшихся пятой поправкой: пусть они требуют пересмотра своих дел — потому что я курю в суде высшей инстанции. Приставы уставились на меня с изумлением. Ведь я — ожившая мартышка из «обезьяньего процесса», недостающее звено в эволюции афроамериканской юриспруденции. Я слышу, как спаниель в коридоре скулит и царапает лапами дверь, пока я выдуваю ядерное грибообразное облако в лица на потолочных фризах. Хаммурапи, Моисей, Соломон — запечатленные в испанском мраморе заклинания о демократии и справедливости, — Мухаммед, Наполеон, Карл Великий и какой-то полированный древнегреческий мажор в тоге. Интересно, с одинаковым ли презрением смотрели они сначала на парней из Скоттсборо[2], а потом на Альберта Гора-младшего?
Невозмутим лишь Конфуций. На нем китайский шелковый халат с широкими рукавами, сандалии кунфу. Борода и усы как у шаолиньского мастера-шифу. Я протягиваю ему трубку, предлагая затянуться. Ведь самый долгий путь начинается с одной затяжки…
— Херня о «самом долгом пути» — это Лао-Цзы, — говорит он.
— Все хуевы философы и поэты вечно талдычат одно и то же.
Этот мой трип — последний в череде ключевых дел, связанных с расовой принадлежностью. Думаю, исследователи конституции, культурологи и палеонтологи будут обсуждать, какой след я оставил в истории человечества. Будут делать радиоуглеродный анализ моей трубки, изучать, не прямой ли я потомок Дреда Скотта, черного человека-загадки, раба в свободной стране, который был настоящим мужчиной для своей жены и детей, настоящим мужчиной, судившимся со своим хозяином, но недочеловеком согласно букве Конституции, потому что в глазах суда он оказался всего лишь чьей-то собственностью — черным двуногим «без прав, которые должен бы уважать белый человек». Будут выискивать юридические обоснования, рыться в antebellum vellum[3], чтобы выяснить, подтверждает или опровергает мое дело решение Верховного суда по делу Плесси против Фергюсона[4]. Будут рыскать по заброшенным плантациям, гетто-кварталам, пригородным дворцам в тюдоровском стиле, разрешенным судом. Устроят погоню за призраками дискриминации: начнут выкапывать по задворкам окаменелые черно-белые игральные кости и домино, смахивая кисточкой пыль с замшелых судебных предписаний, сшитых в толстые тома, чтобы в итоге объявить меня «непредвиденным прецедентом поколения хип-хопа» в духе Лютера «Люка Скайуокера» Кэмпбэлла, того самого щербатого рэпера, который отстоял свое право выступать перед белыми и пародировать их, как он пародировал до этого нас. Будь я по другую сторону судебной скамьи, я бы вырвал из рук главного судьи Уильяма Ренквиста авторучку и написал бы свое особое мнение: «Категорически утверждаю, что никакой придурок-рэпер с коронной песней вроде „Me So Horny“ не заслуживает уважения своих прав хоть со стороны белого человека или любого би-боя в замшевых „пумах“».
Дым дерет горло. «Правосудие для всех!» — ору я, в общем, в никуда. Это все следствие травки и моей хрупкой конституции. В районах вроде того, где я вырос, бедных практикой, но богатых риторикой, пацаны говорят: «Пусть лучше меня судят двенадцать, чем унесут на кладбище шестеро». Это максима, заезженная строчка из рэп-лирики, алгоритм двух зол, проповедующий веру в систему, но на самом деле означающий: «Стреляй первым, уповай на госадвоката и благодари судьбу, что ты жив-здоров». Я не очень в этом искушен, но, насколько мне известно, положительных решений апелляционного суда еще не было. И я не слышал, чтобы какой-нибудь отвязный чувак с района говорил: «Пусть уж лучше мое дело проверят девять человек, чем я окажусь на милости одного арбитражного судьи». Люди сражались и погибали, чтобы добиться «правосудия для всех», о чем так беспечно сообщается с этого здания. Но виновен ты или нет, мало кто добирается до Верховного суда. Все апелляции сводятся к слезным обращениям матерей к Богу либо перезакладыванию бабушкиного дома. Если б я верил во все эти лозунги, тогда бы я сказал, что мне уже досталась толика правосудия. Но я не верю. Когда у людей есть необходимость украсить здание или сооружение всеми этими «Arbeit macht frei», «Самый большой городок в мире» или «Самое счастливое место на земле», это признак неуверенности в себе, отмазка за то, что они отнимают наше ограниченное пространство и время. Когда-нибудь были в городе Рино, штат Невада? Самый отвратный городишко на всей земле. И если Диснейленд и впрямь был бы раем, то о нем молчали бы в тряпочку и вход туда был бы бесплатным, а не равнялся среднегодовому подушевому доходу в небольшом центральноафриканском государстве вроде Детройта.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 72
