Мы записались в очередь на муниципальный дом, а тем временем жили с моей матерью и отцом. (Говард круглый сирота, его растила тетка в Тинмарше.) Мы не слишком-то обращали внимание на такое соседство, а стены были очень тонкие. Впрочем, нам повезло, потому что очередь в Брадкастере была не слишком большой, и мы с настоящим волнением перебирались в свой собственный дом со своей собственной немногочисленной мебелью, которую все время прикупали. Всегда настоящее удовольствие покупать вещи для дома, и мы долгое время дарили друг другу ведерки для угля, кухонные полки и тому подобные вещи. Кучу вещей покупали в рассрочку, как и почти все прочие люди, но у Говарда была хорошая чистая работа с твердой зарплатой и с комиссионными, а я помогала расставлять на полках товары в супермаркете на Гастингс-роуд, готовые бобы и стиральные порошки. Мы никак не могли разобраться, хотим детей или нет, Говард очень серьезно всегда рассуждал про Угрозу Новой Войны, и про Водородную Бомбу, и что в наши дни просто нечестно по отношению к какому-нибудь ребенку производить его на свет. После нашей женитьбы он делался все серьезнее и серьезнее и много рассуждал о своей Ответственности, как он это называл. Я не обращала особенного внимания на рассуждения Говарда, но никак не могла решить, хочу стать матерью или нет. Иногда по вечерам, когда мы сидели, смотрели ТВ, Говард в кресле у камина, я на коврике рядом с ним, на меня накатывало такое чувство, что было б мило иметь малых деток, которые кричали бы сверху вниз: «Мама!» Особенно это чувство накатывало в рекламных паузах, когда показывали мать и дочку, которых защищает одно и то же мыло; или мать, которая до того любит своих детей, что всю их одежду стирает «Блинком» или как его там (на самом деле все они одинаковые); или мать, отца и маленьких детей, которые сидят за хорошим питательным обедом из Таких-то или Этаких рыбных палочек. Но мы с Говардом хорошо проводили время, танцевали по вечерам или шли в киношку (как бы просто ТВ побольше и без особых удобств, за которое еще надо платить), хотя такую жизнь и не назовешь волнующей. По выходным Говард порой заимствовал автомобиль в центре торговли подержанными автомобилями, и мы ехали за город, пили где-нибудь чай. Пару раз он заимствовал по-настоящему большую машину – «бентли», или «кадиллак», или что-то еще, я не слишком-то разбираюсь в машинах, – а потом мы ехали обедать в какой-нибудь отель в каком-нибудь городишке за много миль от Брадкастера, в такие заведения с низкими потолками, с медяшками на стенах, с пропитавшим все запахом «Оксо»,[5]и, как знать, с моей эффектной внешностью, с голосом Говарда, как у диктора Би-би-си, с большим автомобилем на улице, мы бы могли быть какими-то по-настоящему крупными шишками. Мы из себя разыгрывали настоящих крутых, просто атас, как сказал бы бедный мистер Слессор. Все это было мило время от времени.
Я видела, что Говард порой терзается. Как я уже говорила, он не был амбициозным, но пару раз говорил, особенно после какого-нибудь кино или программы ТВ, или прочитав что-нибудь в «Дейли уиндоу»: «Ох, повидаем ли мы когда-нибудь мир?» или «Ты должна быть увешана настоящими бриллиантами и вся укутана в норку».
«Ну, – говорила я, – почему бы тебе ради этого не потрудиться?» – разумеется, на самом деле ничего такого в виду не имея, потому что нам следовало за многое сказать спасибо, за дом, за ТВ, за бутылку портвейна в буфете, за горькую лимонную в кладовой, за возможность опять и опять выезжать, вести скромную жизнь.
Как-то вечером Говард очень серьезно сказал:
– Я никогда не крал денег, не потому, что нехорошо воровать, это вовсе не так, а потому, что тогда все становится слишком легко. Я хочу сказать, мы на работе немножечко старомодные, просто суем наличные в очень старомодную кассу, иногда вполне крупные суммы. Я бы мог очень просто свистнуть пару сотен, а потом мы с тобой сели б в поезд до Лондона или еще докуда-нибудь, и нас никогда не поймали бы. Только дело того не стоит. Если у нас будут деньги, мы получим их честно. Если мы их когда-нибудь вообще раздобудем, то благодаря удаче, а не какому-нибудь твоему или моему умению что-нибудь делать. Ведь кто мы такие на самом деле?
– Большое спасибо, – сказала я саркастическим тоном.
– Нет-нет, – нахмурился он. – Ты ведь понимаешь, о чем я. Нам особенно нечего предложить миру, я имею в виду талант или что-нибудь вроде того. У нас нет ничего особенного, что мир бросился бы покупать, сбившись с ног. Вдобавок я хочу для тебя по-настоящему больших денег, настолько больших, чтобы ты от них сигареты прикуривала.
– Продолжай вносить денежки в общий котел, парнишечка, – сказала я. – Кто-то же должен выиграть. – Мы в то время играли в «Литплан»[6]под 42-м номером.
– Ох, в ж… общий котел, – сказал Говард и перекрестился, и я перекрестилась, не люблю выражений такого типа. Учитель математики в школе говорил подобным языком, думая, будто завоевывает популярность среди мальчишек. Мистер Литгоу. – Я хочу сказать, – сказал Говард, – что хотел бы пожить жизнью миллионера, скажем, месяц.
– А потом вернуться в центр торговли подержанными автомобилями?
– Нет. – Говард был всегда полон сюрпризов. – А потом отдать концы, немножко попробовав жизни. В целом жить ведь особенно незачем, правда?
– Большое спасибо, – снова сказала я.
– Да, да, я живу ради тебя, и если уйду, то хочу, чтобы мы ушли вместе, плоть едина, как сказано в брачных обетах. Иногда, – мечтательно сказал он, – когда я на работе и жду клиентов, то думаю, как мы живем с тобой по-королевски, не заботясь о будущем. Знаешь, может ведь и не быть никакого будущего, о котором пришлось бы заботиться. В один нынешний день ни для кого не будет. В этом поганом мире.
– Это не мир поганый, – сказала я. – Это в нем люди поганые.
На полу у меня стояла коробка ирисок «Тоффс» за 1 шиллинг 7 пенсов, и я сунула одну в рот, раздув щеку. Тогда он почему-то – никогда я не понимала мужчин – улыбнулся, бросился на коврик, тиская меня, и целуя, и приговаривая:
– Ох, ты просто чудо.
А через какое-то время сказал:
– Это была просто мысль, вот и все. Наверно, вопрос настроения и самочувствия.
Я насупилась, не понимая, как это хоть с чем-нибудь связано, а потом говорю, глядя на позолоченные, очень дешево нами купленные часы на каминной полке:
– Сейчас начинается «Снова и снова». В любом случае, почти сейчас.
– Что? – переспросил он, поднявшись с пола.
– Ох, я забыла.
Говард впервые за долгое время был дома вечером в четверг, потому что обычно ездил навестить свою тетку в Тинмарше, которая теперь, после его женитьбы, жила одна и к тому же не очень-то хорошо себя чувствовала. Но сейчас она лежала в больнице в Росскорте, чересчур далеко для визитов.
