Два
Билодо был не такой почтальон, как другие.
Среди тысяч бездушных бумаг, которые он разносил адресатам, время от времени ему попадались личные письма, все более редкие и уникальные в наш век электронной переписки, и от того еще более очаровательные и удивительные. В такие моменты Билодо испытывал примерно те же чувства, которые охватывают золотоискателя, когда он обнаруживает в своем сите самородок. Такие письма он не доставлял. Вернее, доставлял, но не сразу. Он приносил их домой, пропаривал и вскрывал. Вот что его так занимало по вечерам в сокровенной тишине квартиры.
Билодо был почтальоном любопытным.
Сам он ни от кого писем не получал. Молодой человек конечно же был бы только рад, но, чтобы переписываться, у него не было ни близких родственников, ни знакомых. Когда-то он попытался писать самому себе, но ничего, кроме разочарований, не испытал и постепенно бросил. Он в этом попросту не нуждался, потому как ему и одному было не скучно. Его куда больше привлекали чужие письма. Настоящие послания, написанные настоящими людьми, предпочитавшими змеиной холодности клавиатуры и мгновенной передаче через Интернет чувственный акт написания от руки и дивную истому ожидания. Для них это был осознанный выбор, и Билодо догадывался, что они поступали так из принципа, чтобы не подчинять привычный образ жизни гонке со временем и стремлению к быстрейшему результату.
У него хранились уморительные письма, которые Дорис Т. из муниципалитета Марья на острове Гаспе писала своей сестре Гвендолине, чтобы сообщить местные сплетни; горестные послания Ричарда Л., отбывающего срок в тюрьме Пор-Картье, адресованные его сынишке; пространные мистические эпистолы проживающей в Римуски монахини Реджины из конгрегации сестер Святой Розарии ее старой подруге Жермене; милые эротические сказки, которые молоденькая медсестра Летиция Д., временно сосланная на берега реки Юкон, отправляла своему жениху, томившемуся в одиночестве; а также странные цидулки, в которых таинственный О. учил некоего Н. безопасно вызывать духов. Писали отовсюду и обо всем, близкие родственники и дальние знакомые: дегустаторы пива обменивались мнениями, дальнобойщики сообщали новости матерям, железнодорожные машинисты на пенсии жаловались на болячки. Были чересчур бодрые письма, которые военные слали из Афганистана женам, сходившим с ума от волнения; тревожные послания дядюшек племянницам с призывом ни за что на свете не выдавать их тайн; прощальные слова, которые цирковые акробаты направляли из Лас-Вегаса бывшим возлюбленным; и даже петиции, настолько пропитанные ненавистью, что она, казалось, так и норовила выпрыгнуть из конверта. Но больше всех было писем о любви, потому как это чувство оставалось самым общим знаменателем, темой, объединявшей большинство тех, кто решил взяться за перо, причем не только в день Святого Валентина. Во все времена отвергнутая любовь подавалась под самыми разными соусами в виде писем, то пылких, то вежливых, то кокетливых, то целомудренных, то безмятежных, то драматичных, порой жестоких, часто поэтичных, трогательных, когда их писали простыми словами, и холодных, когда смысл скрывался между строк, за завесой безобидных слов, да там и терялся.
Прочитав очередное письмо и насладившись каждой его буковкой, Билодо снимал с него ксерокопию, помещал в соответствующего цвета папку и клал в несгораемый шкаф. Оригинал же ловко запечатывал и на следующий день клал в почтовый ящик как ни в чем не бывало. Этим делом он втайне от всех занимался уже два года. Он понимал, что преступает закон, но чувство вины на фоне всепоглощающего любопытства блекло и превращалось в призрак. В конце концов, от этого ведь никто не страдал, да и он ничем не рисковал, если, конечно, соблюдать осторожность. Кому какое дело до того, что письмо доставили на сутки позже? И кто вообще узнает, что оно опоздало?
* * *
Подобным образом Билодо перехватил порядка тридцати писем, теперь составлявших целый «почтовый роман». Вторая его часть, ответы, была ему, увы, недоступна, но он с удовольствием сочинял их сам, тщательно обдумывая, но никогда не отправляя, а когда получал новое послание, то часто удивлялся, сколь точно оно соответствовало его вымыслу.
Вот так. Билодо жил по доверенности. Скуке жизненной реальности он предпочитал близкий его сердцу почтовый роман, куда более цветастый и богатый эмоциями. Из всех перехваченных посланий, составлявших его маленький, но страстный внутренний мирок, больше всех его очаровывали и пленяли письма Сеголен.
Три
Сеголен жила на Гваделупе, в Пуэнт-а-Питр, и регулярно писала некоему Гастону Гранпре, который жил на Буковой улице. Ее письма Билодо перехватывал уже два года, и когда натыкался на новое, сортируя корреспонденцию, неизменно испытывал потрясение и священный трепет. Он незаметно засовывал его в карман куртки, спокойно отправлялся в обход по участку и только на улице давал выход охватившему его возбуждению: крутил конверт на все лады, будто пытаясь нащупать в нем волнующее обещание. Он мог бы вскрыть его сразу и испить без остатка все содержащиеся в нем слова, но предпочитал подождать. Отказываясь от мимолетного наслаждения вкусить исходящий от него апельсиновый нектар, он клал его обратно в карман и весь день прижимал к груди, противясь соблазну, оттягивая удовольствие до вечера, до того момента, как в раковине будет вымыта посуда. И тогда наступал его час. Окурив комнату несколькими каплями цитрусовой эссенции, он зажигал свечи, ставил диск с умопомрачительным норвежским джазом, распечатывал наконец конверт, деликатно нарушал тайну сложенного листа бумаги и читал:
Игривым бобром Новорожденный ребенок Плавает в прозрачной воде
Почтальон будто наяву видел, как нагой ребенок барахтается в искрящейся, фосфоресцирующей воде небольшого бассейна, куда его поместили сразу после родов, как плывет то к нему, то к матери в облике сирены, которая, протянув руки, смотрит на него пронзительно синими глазами саламандры. Он не знал, что не умеет плавать, не подозревал, что вода опасна и что в этой чуждой стихии можно утонуть. Нет, он об этом не думал, а лишь повиновался инстинкту, видимо не разучившись еще с прошлой жизни, закрывал рот и просто плыл. Этого маленького дельфинчика, этого сморщенного новорожденного гномика Билодо видел перед собой очень отчетливо — видел, как он покачивается на ласковой волне, как ныряет и как из его ноздрей вырываются пузырьки воздуха. Это было так неожиданно, странно и трогательно, что губы почтальона расплывались в улыбке, он представлял, что плывет рядом с малышом в том же бассейне, и слышал в ушах шум воды. Мощь этих коротких строк и изобразительная сила странных стихов Сеголен была такова, что они, будто на фотоотпечатке, проявляли окружающий мир, и человек тут же начинал его чувствовать.
Ничего другого в письмах с Гваделупы не было. Лишь неизменный лист бумаги с одним-единственным стихотворением. Немного, но в то же время удивительно щедро, ведь в этих строках было больше, чем в ином романе, они надолго западали в душу и заставляли ее трепетать. Билодо учил их наизусть и утром, направляясь на работу, без конца про себя повторял. Все они хранились в верхнем ящичке его прикроватного столика, вечером он любил их разложить, будто окружив себя магическим кругом, и перечитывать, перечитывать…
