Мещеряков с хрустом потянулся, встал с топчана и подошел к заложенному мешками с песком окну. Над верхним краем баррикады оставалась щель шириной сантиметров в пятнадцать, из которой тянуло ночной прохладой. Снаружи было тихо. Сигаретный дым, клубясь, поднимался кверху и вытягивался в амбразуру. Полковник со скрежетом почесал шершавую от проступившей щетины щеку и с сомнением покосился на часы. Было начало четвертого. «Вздремнуть, что ли? — подумал он. — Так ведь, пока заснешь, уже и вставать пора. Нечего было допоздна засиживаться, завтра опять целый день буду вареный… Побриться надо, вот что.»
Он вернулся к столу, раздавил окурок в переполненной его собратьями консервной банке и, разгоняя ладонью дым, наклонился за чемоданом, где лежала механическая бритва. В командировки, подобные этой, он всегда брал с собой старенькую механическую бритву, доставшуюся ему от отца: в полевых условиях, без горячей воды, не говоря уже об электричестве, эта штуковина была буквально незаменима. Ходить небритым, как это практиковали в полевых условиях некоторые офицеры и прапорщики, Мещеряков не любил, и не из каких-то там эстетических или, боже сохрани, педагогических соображений: просто отрастающая борода зверски чесалась, и в такие моменты полковник сильно напоминал себе одолеваемую блохами обезьяну.
Он выдвинул из-под стола обшарпанный пластиковый чемодан и опустился на корточки, чтобы открыть замки. В это мгновение висевшее на стене в изголовье кровати зеркало размером с лист из ученической тетради с жалобным звоном разлетелось на куски. Осколки брызнули во все стороны, несколько упало на кровать, а один, крутясь, ткнулся в носок полковничьего сапога.
— Полтергейст, пропади он пропадом, — проворчал полковник, глядя на то место, где секунду назад висело зеркало. — Войсковая операция в Чечне успешно завершена, бандформирования разгромлены и блокированы в труднодоступных горных районах. А это — просто полтергейст… Тьфу!
В штукатурке, чуть пониже гвоздя, на котором висело злополучное зеркало, виднелось аккуратное круглое отверстие с крошащимися краями. Правильно, подумал полковник. Со склона мое окошко просматривается так же хорошо, как маяк на мысу в штормовую ночь. На месте снайпера я бы сам не удержался, ей-богу. Попал, не попал — какая разница? Пугнул, заявил о себе — дескать, есть еще порох в пороховницах… Это как в старом анекдоте про петуха, который гонится за курицей и думает: не догоню, так хоть погреюсь…
Полковник открыл чемодан. Бритва лежала на месте. Мещеряков вынул ее из коробки, завел пружину и с сомнением покосился на окно, прикидывая траекторию полета пули. Он подобрал с пола самый большой осколок зеркала, уселся за стол и стал методично выбривать щеки, шею и подбородок, приводя себя в подобающий вид и время от времени поглядывая на окно.
Снайпер больше не стрелял — не то выполнил свою норму на эту ночь, не то понял, что сквозь щель под потолком ему Мещерякова не достать, и отправился искать добычу полегче. Странный это был снайпер — ночной… Впрочем, здесь все было странно — страннее даже, чем когда-то в Афганистане. Вспомнив Афганистан, Мещеряков криво ухмыльнулся: бедные американцы, не знают, с кем связались… Свалить режим, вооруженный древним советским металлоломом, — плевое дело, для этого не нужны ковровые бомбардировки. Режим — штука малоподвижная. Вот он, как на ладони, подходи и делай с ним что хочешь. Но глупо думать, что победа над режимом религиозных экстремистов равносильна победе над международным терроризмом. Глупо и смешно… Неужели они там, в своей Америке, и в самом деле такие дураки? Непохоже как будто, хотя с другой стороны… Америка — дело тонкое. То есть, наоборот, толстое. Толстое, мощное и самоуверенное, как носорог. Привыкли весь мир учить, черти, а сами учиться не хотят…
Мещеряков закончил бритье, продул бритву и спрятал ее в дерматиновый футляр с вытисненным на крышке изображением Метромоста. Одеколона во флаконе осталось чуть-чуть — раза на два, от силы на три. Полковник огорченно крякнул, плеснул в ладонь и с силой растер щеки и шею. По прокуренной каморке, служившей когда-то кабинетом завучу местной школы, пополз тонкий нездешний аромат. Полковник купил одеколон три недели назад в Кельне, где присутствовал на международном совещании руководителей спецслужб. Совещание, понятное дело, было посвящено борьбе с международным терроризмом. После одиннадцатого сентября весь мир словно в одночасье прозрел — вдруг, разом, как по мановению волшебной палочки. Мещерякова такое положение вещей бесило, и на совещание он ехал с большой неохотой. Иларион Забродов, закадычный друг, этот чертов бездельник, книжный червь, нигилист доморощенный, как всегда, подлил масла в огонь. «Ну-ну, давай, сказал он ви время прощального застолья, щурясь на Мещерякова сквозь рюмку с коньяком. — поезжай, развейся. Госпоже полковнице презент купи, и вообще…» — «Я, между прочим, туда работать еду, а не по магазинам шататься, — сердито сказал ему Мещеряков. — Работать, понял?» — «Ну-ну», повторил Забродов и больше на эту тему разговаривать не пожелал. Полковник тогда здорово разозлился, в основном потому, что знал: Забродов прав, никакого толку от совещания не будет Его и не вышло, этого самого толка, но Забродов, скотина этакая, мог хотя бы из вежливости не корчить из себя пророка…
Мещеряков снова посмотрел на часы, крякнул, нахлобучил на голову кепи, сунул под мышку вычищенный до блеска автомат и вышел из комнаты.
Дежурный в коридоре лениво поднялся ему навстречу. Дежурный был полковнику незнаком — кто-то не то из ОМОНа, не то из СОБРа. Физиономия у парня заросла рыжеватой шерстью, розовые от недосыпания глаза сонно моргали. Смотрел он на Мещерякова не то чтобы враждебно, но и без особой приветливости. Для него московский полковник был очередным штабистом, приехавшим с никому не нужной проверкой, то есть особой нежелательной, от которой только и жди неприятностей. Правда, на фоне кельнских воспоминаний эта небритая и всем недовольная веснушчатая ряшка выглядела до боли родной и близкой. Мент был живой, настоящий, и разговаривал он на одном языке с полковником. Понять его было гораздо легче, чем лощеных господ из западных разведок, которые напоминали Мещерякову идеально запрограммированных роботов. «Какого дьявола нужно собирать совещания, — начиная закипать, подумал он, — если не намерен говорить ни „да“, ни „нет“?»
Он нетерпеливым жестом усадил дежурного на место, воздержавшись от комментариев по поводу неудобоваримого чая, и вышел на крыльцо. Воздух здесь был относительно чистым и свежим, и полковник заметил, что небо на востоке уже начало понемногу светлеть и на нем черной иззубренной линией проступили очертания гор.
Крыльцо было защищено от обстрела, но Мещеряков по привычке быстро шагнул в сторону и закрыл за собой дверь, чтобы не торчать темным силуэтом на фоне освещенного дверного проема. Поймав себя на этом инстинктивном действии, он снова усмехнулся: оказывается, такие привычки, раз появившись, остаются с человеком на всю жизнь. Ведь сколько лет прошло, сколько воды утекло, а стоило только попасть в места, где пахнет порохом, и все вернулось, словно только и ждало подходящего момента…
«Илариона бы сюда, — подумал Мещеряков, прикуривая от спрятанного в ладонях огонька зажигалки. — С ним на пару мы бы этого однорукого живо за бороду взяли… А впрочем, лучше не надо. В деле Забродов, конечно, ас, равных ему просто нет, но вот в остальное время… Я уже не мальчик, чтобы терпеть его выходки, а он словно и не меняется с годами. Вот я палец оцарапал, — он непроизвольно поднес палец ко рту и облизнул ранку, — так это счастье, что Забродова рядом не было. Он бы меня со свету сжил своими комментариями. Вызовите санитара, господин полковник ранен! Ах, мне дурно! Тьфу! Нет уж, лучше я сам. Как сумеем, так и сыграем, а этот пенсионер пускай рыбу удит и ей объясняет про восточную философию и про принцип дао…»
