Отвертка никак не вынималась. Пришлось коленом наступить ей на шею, дернуть изо всех сил и тут же отпрыгнуть, чтобы брызнувшая жижа не залила мою одежду.
Теперь еще несколько раз в голое тело. Ну зачем, зачем они так плотно одеваются? Сто одежек, и все без застежек…
Отвертка погнулась, превратилась в крюк, но это даже хорошо, не стану вынимать ее из тела. Прямо за рукоятку потащу на этот остров, подальше от греха.
Вот… Отсюда никто меня не увидит. Я быстро раздеваю ее. Та-ак… Еще теплая. Это хорошо.
Ой, а вот это противно… Мокро. Она обмочилась. Паскуда!.. Грязная сыкуха!.. Ну почему надо все испортить?!
Больше не будешь! Больше никогда не будешь так делать! Это же мерзость, блуд! Грех!..
…Снова зазвонил колокол. Надо идти. Теперь я опять в одиночестве. Сила, ведущая меня, отошла куда-то. И так всегда: выбирайся в одиночку…
…Пошел снег.
А место действительно хорошее, автобусы ходят часто. Теперь домой, домой. Все едут домой…
Да, не забыть выбросить отвертку.
«Нет, ничего общего. Даже приблизительно не похожа. Зря… Зря…»
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Пятница. 7.03 — 8.24
Федор теперь вставал вместе с Клавдией. Во всяком случае, порывался. С вечера еще просил:
— Ты же знаешь, я будильника не слышу, толкни меня, а?
— Ладно, толкну, — говорила Клавдия и каждое утро честно толкала мужа в бок.
Он заполошно вскакивал, смотрел на часы, вертел головой.
— А?! Что?
— Ты просил разбудить, — напоминала Клавдия.
— Ванная свободна?
— Свободна.
— А ты?
— Я могу после тебя.
— Нет-нет, уступаю, — галантно говорил он и тут же валился на подушку. — Помоешься, толкни.
По-настоящему он просыпался, когда Клавдия уже успевала помыться, одеться и даже приготовить завтрак.
Она пыталась мужа будить, но он каждый раз говорил:
— Щас-щас, еще минутку.
Федор устроился на работу. Только это была не обычная служба, на которую приходят к девяти, а уходят в пять. Федор нашел-таки применение своим золотым рукам. Оказалось, что слесарь с высоким разрядом еще как нужен. Правда, не на родном заводе, который так и не выкарабкался из банкротства, а в службе автосервиса, который бурно стал развиваться в столице.
Федор ремонтировал иномарки. У него уже появилась своя клиентура, состоятельные нувориши и среднего достатка интеллигенты. Интеллигенты поддерживали жизнь в подержанных «фольксвагенах» и «опелях», а нувориши норовили к своим новехоньким «мерседесам» и «бентли» присобачить какую-нибудь престижную штуковину — встроенный холодильник или телевизор, сигнализацию или электролюк. А то вот недавно человечек захотел установить в креслах массажер. Пришлось помучиться. Но получилось на славу — едет человек, а кресло ему спинку ласкает.
Целыми днями Федор мотался по городу на своем стареньком «Москвиче», но каждый день приносил в клювике.
Жить стало лучше, жить стало веселее.
— Вставай, вставай, кровати заправляй! — по пионерской памяти пела Клавдия, распахивая дверь в Ленкину комнату.
Дочка волчонком сквозь сон смотрела на мать и говорила:
— Ма, твой энтузиазм уже доста-ал.
— Моя Ленуська не выспалась? — присаживалась на край кровати Клавдия, — моя дочурка спа-ать хочет? А что нам снилось такое сладкое?
— Сю-сю-сю, — дразнила дочь обычно, но уже с улыбкой, уже весело.
Но сегодня она укуталась одеялом по самое горло и, сжав губы, молчала.
— Вставай, Ленусь, — поторопила Клавдия.
— Я в школу не пойду, — буркнула дочь.
— Как это? Почему?
— Я больная.
Клавдия приложила ладонь к дочкиному лбу. Потом губами коснулась век. Нет, вроде температуры нет.
— А что такое?
— Ничего. Отстань. — И вдруг всхлипнула.
Клавдина строгость слетела вопреки педагогической трезвости.
— Что с тобой, Ленусь, что случилось, — сама того не замечая, действительно засюсюкала она.
— Ничего, отстань, — Ленка отвернулась к стене.
— Ну давай я вызову врача…
— Нет! Ни за что! — закричала дочка.
На заглянувшего было отца она гаркнула так, что он, захлопнув дверь, чуть не прищемил себе голову.
Клавдия решила ждать, хотя времени у нее было в обрез. И дождалась. Ленка разрыдалась в голос.
Клавдия снова обняла ее и побыстрее успокоила.
— Ну мне, по секрету, что случилось?
— Да, ты смеяться будешь…
— Никогда.
— Будешь-будешь.
— Я вообще смеяться не умею, — серьезно сказала Клавдия.
Дочь внимательно посмотрела в ее глаза и произнесла, снова всхлипнув:
— Теперь меня никто… замуж не возьмет.
Вот тут смеяться или плакать — Клавдия не знала.
Ленке четырнадцать лет. И замужество еще в далекой перспективе. Но дочка рыдает, значит…
— Что это значит? — спросила Клавдия.
— Да?! Что значит? А вот то и значит, смотри. — Ленка приподняла край одеяла, и Клавдия увидела кровь. Чуть-чуть, маленькое пятнышко. Но — кровь. — Мама, — заныла Ленка, — я и сама не заметила, я, наверное, во сне…
— Да что случилось? Что — не заметила? — запаниковала Клавдия.
— Я не знаю, ты будешь смеяться…
— Да не буду я смеяться!!! — загремела мать. — Говори, что случилось.
— Мне Витька снился. И мы с ним… ну, целовались, — всхлипнула Ленка протяжно. — А потом стало так хорошо… А теперь смотрю — кровь.
Клавдия уже, кажется, стала понимать. Но дальше дочь выговорила такое, что Клавдия обомлела.
— Я, наверное… пальчиком… Теперь меня никто замуж не возьмет, — отрыдала дочь последние слова и скрылась с головой под одеялом.
— А-а-а… э-э-э… ну-у-у… о… — сказала Клавдия.
Это всегда кажется, что не с тобой. Это всегда думаешь — с другими. И еще возмущаешься: что ж они такие темные? Почему же не введут взрослеющих детей в курс дела? А потом вдруг оказывается, что вся эта банальность зрела у тебя под боком. И это ты темная, и это ты не ввела в курс дела собственное дитя. Ну верно, она же еще такая маленькая. Всего четырнадцать. Так ты думала вчера. А сейчас думаешь: Господи! Какая я идиотка, ей уже четырнадцать! И это же чудо, что первая менструация началась так поздно. Мамочки, убила бы себя за дурость!
