Ен Мелах находился на расстоянии одного дня пути от Иерусалима, но казалось, что он расположен гораздо дальше, в начале длинной пустынной дороги, ведущей в долину Иордана. Когда я покидал Святой город, небо было чистым. Но на пути все время свирепствовал суховей, яростный, словно гневное дыхание самого Всемогущего. Он поднимал вверх тучи песка, закрывая солнце. Однако в тот день, когда появился пустынник, рассвет был ясным. Ночью мне не давали заснуть мысли о бедолаге, сидящем там, на холоде. Не знаю, чем он так пленил мой рассудок. В нем чудился какой-то смутный вызов, брошенный мне и моему самодовольному мессианству. Он бросал этот вызов безмолвно, сидя неподвижно под деревом.
Проснувшись после обеда, я не стал утруждать себя мытьем рук, а сразу пошел взглянуть на пустынника. Сердце мое оборвалось в тот момент, когда я увидел пустое место под смоковницей. Первой мыслью было, что он умер этой ночью, и тело увезли на телеге, чтобы хищные птицы, облюбовавшие центр города, не осквернили его. Но затем я уловил движение среди утренней суеты, невдалеке от площади. Он шагал в красноватой дымке рассвета, направляясь к хлеву, где держали животных для продажи на рынке. Жутковато было смотреть на него, распрямившегося во весь рост, — кожа да кости. Что-то вроде предрассветного призрака, в котором чуть больше плоти. Походка его, как у всех очень худых и слабых людей, обладала особой легкостью, придающей им определенную живость, даже если они приближались к порогу смерти.
Предрассветный призрак, только плоти чуть больше.
Он вошел в хлев, «нырнул» в одно из стойл и присел на корточки. И только когда он «вынырнул» и двинулся обратно к площади, я заметил, что на нем нет моего плаща. Осталась одна шаль, которая делала его немного смешным и, несмотря на клочковатую бороду, похожим на женщину. Только сейчас я увидел свой плащ. Аккуратно свернутый, он лежал возле низкой грязной стены террасы. Стало ясно, что меня выследили. Но я не обрадовался возвращению собственности, меня кольнуло болезненное чувство: я подумал, что уж слишком скоро он захотел избавиться от приношения, словно от проклятия, которое его тяготило.
Он опять занял место под смоковницей. В глазах его светилось больше жизни, чем день назад. Казалось, что в конце концов ему удалось вернуться к действительности. Он раздобыл где-то тыкву, налил в нее воды и, устроившись рядом, совершал омовения, делая все с большой осторожностью, выдававшей бывалого обитателя пустыни. Всего несколько капель для рук, лица, предплечий, еще немного — для лодыжек и ступней. Затем он, сидя на корточках, низко склонился к земле и простер руки в молитве.
Мне было неловко наблюдать за ним во время молитвы. Я поднял плащ, почувствовав, что мне холодно, натянул на себя и пошел на внутренний двор. На заднем дворе дочь трактирщика, Ада, девушка лет четырнадцати, варила на огне кашу. Она была странной девушкой, невинной настолько, насколько прожженным был ее отец, будучи при этом, скажем так, уж больно простым. Нередко отец посылал ее ко мне в комнату полуголую с вином или сдой. И она проявляла услужливость, которая доводила меня до озноба.
— Никогда не видел, чтобы ты ходила на рынок, как другие девушки, — сказал я ей, — возможно, ходит твой муж?
Она не поняла.
— У меня нет мужа, — в ее глазах была паника, затем она поспешила прочь отнести завтрак отцу.
В те дни я жил по определенному распорядку, но незнакомец лишил меня покоя одним своим присутствием там, под смоковницей. Снедаемый стремлением к цели, отличной от моей, или растворяясь в особого рода преданности. Когда я вышел после завтрака, он все еще сидел под деревом. Солнце поднялось над домами позади него, и его тень протянулась через всю площадь. Я направился к нему, еще не зная точно, зачем это делаю. Монета упала пред ним на землю.
— Это вам на завтрак, — сказал я.
Он не стал ее поднимать. Приблизившись, я увидел, что взгляд его по-прежнему тускл, глаза ввались, кожа обвисла.
— Хлеб был бы лучше.
Я не ожидал, что голос его будет настолько сильным, казалось, что внутри него резонировали пустоты, создающие эффект эха.
— Монета, чтобы купить хлеба.
— Да, все равно.
Я не усмотрел в этом никакого высокомерия, скорее упорство. Наверное, он подчинялся обету, который заключался в том, чтобы не принимать чеканных монет. Возможно, все дело было в изображениях кесаря. Я наклонился и поднял деньги. Затем сбегал прямиком на рынок, где купил немного рагу, и вернулся к смоковнице. Он грубовато поблагодарил меня и принялся за еду, демонстрируя сдержанное нетерпение, — у него явно проснулся аппетит.
— Я давал вам плащ, — сказал я.
Он, не подняв головы, ответил:
— Я узнал вас.
Явно не думал благодарить меня. Похоже, я должен был побороться за благословение.
— Вы его вернули. Я очень благодарен.
— Он был слишком хорош. Я подумал, вы жалеете о нем.
— Но ведь шаль вы не вернули.
— Она не такая хорошая, о ней не очень пожалеют.
Он заставил меня вспомнить босоногих греков, которых я мальчишкой встречал на площадях Эфеса. Те не упускали возможности насмешливо уколоть за малейшую попытку впасть в претенциозность.
Он покончил с едой.
— Принести еще? — спросил я.
— Если хочешь.
Я заплатил мальчишке, чтобы тот принес еще рагу, и пошел дальше по рынку. Ен Мелах — город, который был разрушен безумным Кассиусом, когда тот находился в Сирии. Это было наказанием за отказ платить подати. Потом его отстроили заново в аляповато-греческом стиле с открытой базарной площадью, располагавшейся прямо за воротами. На базаре не было ничего интересного: немного цветной шерсти с побережья, кое-какие безделушки, гребешки, вяленое мясо и сушеные фрукты. В глубине рынка двумя аллеями разбегались лавки с уцененным товаром. Какая-то старуха держала лавку неподалеку от своего дома. Я обратил внимание на людей, которые торопливо выходили из нее с холщовыми свертками с микстурами и амулетами. В нише над верхней перекладиной окна помещалась резная статуэтка трех мудрецов в рыбьей чешуе. Таковы, думал я, наши богобоязненные евреи, готовые на всякий случай поклоняться изображениям стариков в виде рыб.
Когда я возвращался из дальнего конца рынка, у городских ворот возникло какое-то волнение: в город входил отряд. «Может быть, римляне», — подумал я сначала. Но затем разглядел штандарты Ирода Антипы. Я стал пробираться сквозь толпу зевак, которые уже заполнили улицу в поисках лучшего места для обзора. Солдат было где-то в общей сложности около дюжины. Они двигались гурьбой, не очень ровными рядами, сбившись около своего капитана — бородатого великана, который единственный ехал верхом. Я только секунду смог разглядеть, что явилось причиной такой суматохи. Это был узник. Его вели на привязи. Практически волочили за собой на веревке, привязанной к седлу капитана. Из-за солдат мне никак не удавалось хорошенько рассмотреть узника. Потом в образовавшийся просвет в толпе, я увидел его лицо и остолбенел. Хотя он был избит до полусмерти, я сразу узнал в нем своего связного.
