— Это была моя первая крупная роль, — рассказывала рыжеволосая. — На премьере я сходила с ума от страха, я ведь понимала, что от того, как сыграю, зависит вся моя будущая карьера. Играла я тогда Роксану. У меня было изумительное платье с пышной юбкой в пол. Ну, и от волнения наступила туфелькой себе на подол и услышала треск — оборвалась оборка. А это была сцена объяснения с Кристианом, и мне предстояло еще несколько раз пройтись по сцене. Я была в ужасе! Но партнер упал на колени передо мной и совсем не по тексту сказал: «Я люблю тебя, Роксана, и буду так стоять, пока не опустят занавес». Разумеется, занавес сразу опустили, а я привела себя в порядок, и зрители ничего не заметили. Спектакль был спасен, меня забросали цветами и вызывали на «бис», и его тоже… Как он любил меня! А я вышла замуж за другого, потому что тот, другой, любил меня не меньше. Он посвятил мне книгу. Она имела большой успех и получила премию. О чем же она была? Да, о производстве стали. Там директор завода влюбляется в одну из рабочих, и история их любви — это история нашей любви. Правда, героиня романа блондинка, а я всегда была рыжеволосой, но не мог же он точно передать мою внешность — это было бы неэтично. Так я стала женой писателя. Но мой партнер продолжал любить меня, и он был так красив и пылок, что и я не устояла. Он был моим любовником. Должна покаяться перед тобой, Тамара. Это был твой муж. Он тогда сразу женился после моей свадьбы, не мог вынести, что я с другим. На моей подруге. То есть, на тебе. Я всю жизнь чувствовала вину перед тобой. — Старушка пальчиком изящно смахнула слезинку со щеки, другая осталась на ресницах. Она решила, что слезинка красиво смотрится в лучах солнца, пятнами пробивавшегося сквозь листву тополя, и не стала ее смахивать. — Простишь ли ты меня? — Она положила высохшую руку с длинными крючковатыми пальцами, унизанными кольцами, на руку подруги. — Прости, я так мучилась, но что я могла…
Внимательный острый взгляд собеседницы, другой старушки, с седыми, подстриженными аккуратным каре волосами, вместо гнева осветился улыбкой, собравшей около глаз глубокие морщинки. Тонкие губы иронично дрогнули. Тамара Викторовна Евстафьева была когда-то популярной писательницей, ее рассказы нарасхват брали все юмористические журналы. Сейчас она не писала, но по старой привычке от души забавлялась над смешной ситуацией, глядя, как престарелая подруга изображает из себя кающуюся грешницу, потому что все, что ей остается, — это изображать. Да и это ей не удается, потому что мутная слеза на полувылезших ресницах смотрится прямо-таки отвратительно.
— Прости меня, пожалуйста, — продолжала выжимать слезу бывшая актриса. — Я ведь тоже его любила и даже назвала дочь Роксаной в память о том спектакле. А он хотел назвать внучку Травиатой, потому что именно после этого спектакля я отдалась ему, прямо в гримерной.
— Но ведь не назвал, — продолжая улыбаться, возразила бывшая писательница.
Ее поведение злило актрису. Ей хотелось гнева, слез, истерики, а потом прощения и примирения. Как в театре. Ей очень этого не хватало, а собеседница не давала ей почувствовать себя королевой обольстительниц еще раз.
— Если уж разговор зашел об этом, то мне тоже есть в чем признаться тебе, Елизавета. В первом романе твоего мужа описаны наши с ним отношения. Помнишь, героиня выходит замуж за другого, а не за директора завода, хотя и любит его, потому что беременна не от него. Он согласен взять ее и с чужим ребенком, но она — честный человек. Это была я, у меня, как ты помнишь, раньше были тоже светлые волосы. Мы с Сафроновым любили друг друга и хотели пожениться, он, правда, хотел этого сильнее, чем я. Меня же тогда интересовали только мои рассказы. А мой будущий муж Евстафьев, твой партнер, просто взял меня силой после одной вечеринки. Обмывали мою юмористическую пьеску, вышедшую в «Крокодиле». И я была так пьяна от шампанского, что не могла сопротивляться. А Колька Евстафьев давно меня домогался, вот и выбрал удачный момент. И я за него вышла. Не хотела, чтобы у ребенка был другой отец, да и он был красив. Тогда Сафронов от злости женился на тебе и даже посвятил тебе роман. Ты была моей подругой, и он хотел сделать мне больно. Успел даже жениться раньше, чем я вышла замуж. Посчитай, когда родился мой первый ребенок, и поймешь, что я права, — доверительно сообщила Евстафьева.
— Но как же так? — Елизавета Сафронова была жалка и растерянна. Зато ее собеседница довольно и несколько злобно хохотала.
Чуть в стороне лежала третья старушка. Ее лицо было закрыто шляпой, и можно было подумать, что она спит. Но, если прислушаться, можно было услышать, как она тихо смеется под шляпой. Это была Вера Анатольевна Горшкова, жена писателя Григория Горшкова. Она была его женой и матерью его детей, больше никем. Нет, она была еще женщиной. И только она одна знала, кого на самом деле любили и Евстафьев, и Сафронов, как, впрочем, и Горшков. Они любили ее, именно потому, что она была просто женщиной, и с ней они чувствовали себя настоящими мужчинами. Она думала о них, а не о себе и своем творчестве, которое никому не нужно. И еще она думала о детях, и не только о своих, и заботилась о них. Кто знает, что получилось бы из той же Роксаны, если бы не она. Это она вытаскивала малышей из воды, когда во время пикников подвыпившие родители напрочь забывали о них. Это к ней они прибегали, когда именитые матери уезжали на гастроли или в творческие командировки и, несмотря на достаток, забывали купить своему ребенку школьную форму к первому сентября. Она заботилась о них так же, как и об их отцах, которые, хоть и были женаты, могли подолгу ходить с оторванными пуговицами. Она пришивала им пуговицы, помогала в выборе одежды и всегда кормила их, вечно голодных гениев, и они чувствовали, что только она могла бы подарить им в постели настоящую нежность и любовь, которой не могли им дать их жены. Оба, и Сафронов, и Евстафьев, все годы их знакомства умоляли ее развестись с мужем и уйти к ним. Сами же были готовы развестись немедленно и без сожаления. Они были удачливее, чем ее муж, талантливее, богаче. Ее Горшков, хоть и был членом Союза, мало что представлял собой в творческом плане и если как-то и держался на плаву, то лишь благодаря ей. Она подсказывала темы и сюжеты его пьес и рассказов, а часто и писала их за него — тогда-то они и получались интересными. Но, в отличие от так называемых писательниц вроде Тамары Евстафьевой, она не относилась к своему творчеству серьезно, понимая, что интерес читателей к нему мимолетен и недолговечен. И разве не доказало время, что она была права? Кто сейчас вспоминает Евстафьеву или Сафронова, как, впрочем, и Горшкова? А если и вспоминает, то лишь в связи с произведениями, на обложках которых имена их детей. Только дети имеют смысл в жизни, потому что они ее продолжение, только ради них и стоит жить. Так получилось, что всех детей своих друзей она, наравне со своей дочерью, считает своими — они ведь выросли на ее руках. И если она когда-нибудь и думала уйти от Горшкова, то лишь ради них. Конечно, было бы проще заботиться о них, будь у нее больше денег. Тогда бы не пришлось самой шить им школьные платьица — можно было покупать их в магазине и выбирать самые красивые, чтобы ее девочки выглядели лучше всех. Впрочем, они и так выглядели лучше всех, но для этого ей приходилось ночами сидеть за швейной машинкой. И тогда она лучше бы кормила их, больше давала бы витаминов… Но она жила с Горшковым, несмотря на насмешки подруг, потому что всегда помнила — это он, городской писатель, когда-то заметил ее в деревенском клубе, где он и другие приехавшие из области поэты читали свои стихи. Другие только развлекались с такими, как она, много обещали, а потом уезжали, а он отнесся к ней серьезно, увез из деревни, женился, и она поклялась себе, что он никогда не пожалеет о сделанном. Кем бы она была без него? Женой комбайнера? А она, как и любая деревенская девчонка, мечтала о городской жизни. И она вписалась в нее как нельзя лучше; что бы делали эти работники искусства без нее? Без ее доброты и женского ума? А еще когда-то она была красива. Естественной, натуральной красотой. Не то что эта кукла Елизавета, уверяющая всех, что ее волосы всегда были рыжими. Они такими не были никогда. Краску для волос она умудрялась доставать всеми правдами и неправдами даже тогда, когда ее не было у нас в магазинах, умоляла всех «выездных» купить ее за границей и наивно полагала, что никто об этом не догадывается.
