— Вы должны быть довольны; теперь вы получите возможность выйти замуж за того, кого любите!
Краска покрыла лицо Ирэн.
— Карл, — сказала она мягко, — зачем вы мучите себя и меня? Вы хорошо знаете, что такого человека нет.
Он попробовал засмеяться, но у него было слишком сухо в горле.
— Вы были безупречной женой, чистой и холодной как лед, — произнес он насмешливо. — Ваш духовник и ваши друзья превозносят вас: чего еще остается желать женщине?
Его голос ослабел, он тотчас опять оживился.
— Имейте в виду только следующее: если вы вторично выйдете замуж, вы потеряете половину того, что вам отказано, и Карл-Фридрих на десять лет раньше вступит в наследство.
Ирэн наклонилась, мягко высвободила свою руку, которую держал Карл-Фридрих, и вывела его из комнаты, велев идти к няне. Он послушно пошел и вскоре исчез за поворотом лестницы.
— Отослали сына, чтобы мои слова не осквернили его слух? — с трудом произнес фон Клеве.
Ирэн внезапно опустилась на колени возле кровати.
— Карл, — сказала она голосом полным сострадания, — неужели и теперь, когда ваш конец близок, вы не можете быть добрым со мной? Я так старалась быть вам хорошей женой, во всем вам подчинялась. Моя ли вина, если вы не обращали на меня внимания, не заставили меня полюбить себя?
Фон Клеве сделал слабое движение.
— Конечно, во всем виноват я один, — сказал он, с трудом шевеля сухими губами. — Женщина все может простить мужчине, кроме равнодушия! В восемнадцать лет, Ирэн, когда вы выходили замуж за меня, вы были, простите меня, слегка скучноваты. Но вы очень подходили к положению, которое должны были занять! Разумеется, я должен был притвориться влюбленным в вас, теперь это для меня ясно. Но тогда меня сбила с толку Найла Явонска. Впрочем, к чему вспоминать?
Он замолчал, затем продолжал с усилием:
— Такое оскорбление переносится с трудом.
— Карл! — воскликнула Ирэн.
Он посмотрел на нее хмуро и недоверчиво.
— Перед вами открыта вся жизнь, вас ждет любовь, а я лежу здесь, и вы, вы…
Его глаза закрылись. Она вскочила и крикнула сиделку.
Фон Клеве опять раскрыл глаза; они остановились на священнике, молившемся у его изголовья.
— Все кончено, — прибавил он. — Что ж, я честно сыграл свою роль.
Его руки зашевелились, точно ища что-то. Ирэн взяла их в свои. Потухающий взор фон Клеве остановился на ней:
— Удивительно, как надежда на свободу делает женщин кроткими, — пробормотал он.
Она упала на колени у его постели, обхватив голову руками.
— Я отправляюсь в далекую страну, — произнес он. Его голос повышался и падал вместе с колеблющимся дыханием.
На дворе большие часы мягким и густым звоном начали бить шесть часов.
Фон Клеве это показалось звоном церковного колокола. Он с трудом произносил слова, но они были еще слышны.
— Я опоздал, — сказал он, и едва заметная улыбка скользнула по его лицу. — Они уже возвещают о моей смерти, а я еще не умер. Надо поторопиться.
Когда прозвучал последний серебристый удар, он лежал мертвый.
ГЛАВА II
Положение вдовы всегда притягивает общественное любопытство. Начать с того, что ее прошлое открыто для обсуждения, вызывая к себе не меньше внимания, чем ее проблематическое будущее, само собою разумеется, до оглашения завещания. Если у нее есть дети, это будущее еще больше затемняется и осложняется, и открывает новое поприще для дружеских соображений и догадок.
У фон Клеве было много родственников как в самой Вене, так и в ее окрестностях, не говоря уже об отверженной английской протестантской ветви рода, которую маленький Карл-Фридрих обездолил в смысле наследства; и каждый кузен или дядя находил нужным проявить свою заботливость о новом наследнике.
Мадам де Кланс наконец устроила общее совещание, пригласив к себе всех родственников на чай в память ее покойного дяди; выражение «в память покойного» не было употреблено, но, как она сама тонко заметила, подняв вверх брови: «Карл при жизни так часто доставлял нам материал для разговоров о нем, что найдется, что сказать о нем и после смерти».
Все родственники собрались к чаю в ее гостиной.
— Клянусь честью, — проговорил Рудольф де Кланс, грея свои ноги перед большим камином, — все эти фамильные чувства и связи существуют только для того, чтобы наградить человека сильнейшим припадком ревматизма. Этот холодный ветер пробрал меня насквозь.
— Вам следовало бы устремить мысли на более высокие предметы, — сказал с усмешкой Нико фон Клеве.
Он имел очень стройный вид в своем мундире и, видимо, с удовольствием сознавал это.
— Или на более низменные, — сострила Ванда, которая не в силах была сдержать своей веселости.
Все сразу поднялись, когда дворецкий возгласил:
— Его превосходительство профессор фон Клеве. Габриэль фон Клеве медленно вошел в комнату.
У него одна нога была повреждена, и он шел, прихрамывая и опираясь на толстую палку.
Один за другим все подошли, почтительно его приветствуя. Ковыляя, он добрался до камина и уселся, обернувшись к остальным лицом. Его тонкие подвижные губы улыбались, но глаза его всматривались внимательно и тревожно. Он был очень худ и слаб, и, если бы не разлитое в его лице спокойное достоинство, он имел бы вид маленького незначительного человека. Худой рукой он закрыл лицо от каминного огня и произнес своим гармоничным голосом:
— Вы собрались здесь по поводу кончины вашего родственника Карла-Фридриха? Не правда ли?
Мужчины имели тупо-самоуверенный вид; женщины, за исключением Ванды де Кланс, относились ко всему полуиронически.
Ванда приблизилась к профессору и подала ему чаю, положив сахар пальцами.
— Дядя Габриэль, не сердитесь на нас за наше легкомыслие. Дядя Карл не был схимником, не так ли? Поэтому я прошу у вас капельку снисходительности к нам.
Тонкие выразительные губы старого ученого слегка шевельнулись, он посмотрел на Ванду.
— Я об этом самом хотел просить вас, — вежливо заявил он.
Нико подставил ему низенькую табуретку для хромой ноги; Рудольф, невзирая на свои великолепные ботинки, принес ему торт и пирожки; Мария-Иосиф, Альбрехт, Лиана, граф Бекман — все старались оказать ему внимание.
Бекман, с раскрасневшимся от огня лицом, излучая всем своим толстым телом жизнерадостность, прервал, наконец, общее молчание.
Смеясь и расправляя широкие плечи, плотно обтянутые мундиром, он обратился к профессору:
— Ну, дядя Габриэль, просветите нас: что мы должны теперь делать?
