Если ты дочитал до этого места, тебе уже стало скучно. Ваше поколение не любит, когда нет экшена. Вам кажется, что человек проявляется в поступках, а вовсе не в раздумьях.
Я тут полистал «Гарри Поттера» твоего любимого, искал словосочетание «Гарри подумал». Не нашел. Зато через страницу: «Гарри решил», «Гарри понял»… Решительное поколение. Хоть бы вы уже в зверей поскорей превратились, что ли…
Несколько… дней… недель? месяцев? лет?.. Что-то такое любовь делает со временем? Она, любовь, не то, чтобы его убыстряет или замедляет… Она уничтожает время. Тут одно из двух: или любовь, или время. Они как-то не соединяются…
Так вот. Случилось, что я увидел женскую спину. Да-да, как я теперь понимаю: в сущности, то, где я сейчас оказался, началось именно с того мгновения, когда я увидел женскую спину…
Хочешь, я скажу тебе фразу, над которой ты будешь радостно насмехаться? Это ведь излюбленное занятие детей: радостно насмехаться над своими родителями. Еще Фрейд заметил: сын рождается только для того, чтобы победить своего отца. Так вот, пока не получается победить делом, бьют усмешками.
Случилось, что я увидел женскую спину, которая перевернула всю мою жизнь, а, может быть, даже ее уничтожила… Я пока не могу этого понять.
Каково?
Я не видел лица, не видел фигуры, я видел только длинные ноги и прямую спину.
…Кстати, сынок, экшена и в дальнейшем не предвидится, так что запросто можешь всё это не читать.
Знаешь, что я тебе скажу, сын мой: мне вообще плевать, станешь ты всё это читать или нет. Наплевать мне, слышишь? Ты что думаешь: это исповедь блудного отца? Да пошел ты знаешь куда, если ты так думаешь!!! Я очень люблю тебя, сынок, ты у меня – единственный, но, если только ты подумаешь, что перед тобой исповедуется твой отец, то иди отсюда в туманную даль, чтобы я тебя за туманом разглядеть не мог. В таком случае, будем разговаривать про то, про что разговаривать принято, про что треплются все отцы со всеми детьми: про школу, про оценки и про прочую лабуду, которая ни тебя, ни меня не волнует. Понял меня? Ты, как правило, понимаешь меня быстро. Маму любишь, а меня боишься и потому понимаешь быстро и исполнительно.
Никакая это не исповедь! И, в частности, не исповедь отца! Понял? Я пишу не для исповеди, нет. Я стучу по этим компьютерным клавишам, чтобы меня не разорвало на несколько килограмм говна и несколько литров черной вонючей крови. Вот и всё.
Ты когда-нибудь нюхал кровь? Знаешь, как она воняет? О, она воняет тошнотворно, омерзительно. А ты видел когда-нибудь вывороченные наружу кишки человека? Страшная картина, скажу я тебе. Вот ведь мы, люди, как удивительно созданы: собственное нутро ни нюхать, ни видеть не можем. Собственное, замечу, нутро – и ни нюхать, ни видеть. Вот ведь оно как…
Главное, душу наизнанку выворачивать – это, пожалуйста, это сколько угодно! Тут только свистни – и понеслась! Наверняка ты уже радостно рассказывал какой-нибудь прыщавой девчонке интимности про свою жизнь и удовлетворенно замечал, как от твоего рассказа влажнеют ее глаза, и был убежден: это и есть самый главный и самый верный признак любви. Тебе казалось: она тебя понимает, а, значит, любит. Не ошибись, сынок. Если тебе удастся найти женщину, которая полюбит тебя за страдания, считай, что ты выиграл в самой главной лотерее мира. Мой мальчик, они любят нас за силу.
Так о чем я? Да! Почему люди так не любят свои и чужие внутренности? Хотя бы из чувства благодарности ко всем этим внутренним органам, благодаря которым мы и живем, могли, казалось бы, не падать в обморок при виде своего вспоротого живота. Так нет же… А душу при этом обнажают с легкостью; и даже, когда какой-нибудь человек рассказывает о себе гадости, он всё равно делает это с удовольствием.
А я тебе объясню, почему так происходит. Всё просто. Душа – всегда твоя, а тело – всегда чужое, временное пристанище твоей собственной души. Поэтому так тошнотворен запах собственной крови, поэтому, когда человек видит свою рану, он не испытывает жалости к пораженному органу, а испытывает страх, смешанный с отвращением. Дом нашей души нам отвратителен: конечно, чужой дом не может стать родным!
Что ты сказал? Ты сказал, что это – пустая философия? Запомни: философия не бывает пустой, если на её выводах строится жизнь. Когда ты однажды полюбишь по-настоящему, полюбишь так, как я полюбил когда-то твою мать, ты вдруг поймешь абсолютно точно: отдавать любимой свое тело не жалко и даже приятно – чужое оно, пусть берет, а вот отдавать ей свою душу, отдавать ей то, что, на самом деле, и есть ты, твое естество, твоя сущность – вот, где ужас, вот, где страх.
Любовь – это обмен душами, мой мальчик, и больше ничего. Страшный, кровавый, делающий человека несвободным и беспомощным, обмен самым главным и самым сущностным…
Отношения, где нет этого обмена, называются блядством, против которого я, в общем, ничего не имею. Что плохого в удовольствии, которое испытывают тела? Только блядство – это не любовь. Это его единственный недостаток, впрочем, может быть, достоинство, кто знает?
Ну, и вот. Когда я увидел эту уходящую ввысь спину и ноги цапли, удаляющиеся по нашему длинному театральному коридору, я изо всех сил постарался ничего не почувствовать, не ясно от чего и по какой причине понимая, что сейчас совершается посягательство на мою душу. Ничего не произошло, а я почувствовал: начинается.
«В моем театре – женщина, которую я не знаю?» – попытался я пошутить с самим собой, прекрасно сознавая: с этого момента жизнь моя перевернется.
х х х
После своей странной, до конца не объяснимой болезни мама стала другой. Такое вот ей пришлось пережить заболевание – заболевание, которое переделывает людей.
Об этом мамином недуге, перевернувшем всю нашу жизнь, мы с тобой никогда не говорили, никогда его не обсуждали, и ни ты, ни я не позволяли себе ни слова жалости по маминому адресу. Да и что говорить, если доктора – люди, называющие сами себя «специалисты» – и те, мало что понимают в этой таинственной хвори? Когда болит свое (но, по сути, чужое) тело, тут все просто: техника, аппараты, анализы, рентгены – томография… Ля-ля-ля – получите диагноз или направление в морг – это уж как повезет! А вот когда болит своя собственная душа – тут что делать, как исследовать? В какие томографы лезть? Куда светить рентгеном? И диагноза, по сути, нет, и как лечить – непонятно. Такие дела… И хватит об этом.
Одно я понял точно: эта хворь уничтожает душу, превращает человека в кого-то другого. Та Ирка, – которая, как я думал до недавнего времени, была моей единственной настоящей любовью, – осталась в «до болезни».
Странная история: тело то же, а душа – иная, значит, и человек иной, незнакомый, неясный…
…Пятнадцать лет назад?.. Или шестнадцать?.. Семнадцать?.. Боже Мой, сколько ж лет прошло с тех пор, как мы познакомились с твоей мамой?..
Какая разница!
Но я помню, как она откинула прядь своих густых рыжих волос, и я подумал: какое отвратительное, мерзкое, пошлое словосочетание: «она откинула прядь своих густых рыжих волос»! Ужас! Могла же мне прийти в голову такая пошлость! – едва не воскликнул я, но тут же снова подумал: как все-таки она красиво откидывает свои густые рыжие волосы, черт бы их подрал!
