Я отошла от нее и от яблони, не сказав ни слова. В отличие от других, я не боялась матери. Знала, что она не такая сильная, как казалось, потому что слышала, как она плачет по ночам. Тогда я пообещала себе, что следующий плод, чье имя мы носим, я съем в Париже. Хоть я и родилась на острове, но не считала его своей родиной, так как была здесь такой же пленницей, как те люди, что прилетели с неба и могли только смотреть из этой дали на свою Луну. Но я верила, что, в отличие от них, я буду жить там, где хочу.
Когда я научилась читать, большим утешением для меня стала библиотека отца. Помимо всего прочего, он собирал карты-схемы Парижа, некоторые из них были выполнены знаменитым картографом Николасом де Фером[4]. Я проводила пальцем вдоль Сены, запоминала названия парков и кривых улочек на ее берегах, а также аллей в саду Тюильри, который был посажен Екатериной Медичи в тысяча пятьсот шестьдесят четвертом году, а зимой покрывался льдом и превращался в холодную волшебную страну. Впервые я узнала о Париже от папы, а он рассказывал мне о нем со слов своего отца. Для нас он был городом, где все прекрасное зародилось – и исчезло. Папа никогда не видел Парижа, но я решила, что когда-нибудь обязательно побываю там за него.
В возрасте десяти-двенадцати лет я предпочитала проводить время в библиотеке, но мама часто заставляла меня ходить вместе с ней с визитами к ее подругам по Обществу милосердия и богоугодных дел, женской благотворительной организации нашей общины. Эти женщины при всей своей набожности старались одеваться по моде, тем более что некоторые из них приехали на остров из Франции. Я просила служанок в домах этих дам показать мне «Journal des dames et des modes» и «La Belle Assemblée», лучшие парижские журналы мод, удалялась с ними в хозяйскую гардеробную и, лежа на холодных плитках пола, листала волнующие страницы. Там демонстрировались туалеты с меховыми воротниками, ботинки из бордовой кожи, лайковые перчатки, доходившие до локтей и застегивавшиеся на две элегантные жемчужные пуговицы. Иногда я выдирала страницы из этих журналов и уносила с собой. Если даже кто-нибудь и замечал это, мне не попадало, потому что в этих гардеробных я наталкивалась на секреты, которые лучше было не раскрывать, – любовные записки, бутылки рома, кучки припрятанных монет. Похоже, даже некоторым из самых достойных дам общества случалось сбиваться с пути. Еврейских женщин со всех сторон ограничивали правила: установленные Богом, датскими властями и местными руководителями. Мы должны были держаться тихо и незаметно, как мыши, чтобы не возбуждать ненависти к нашему народу, который третировали во всех странах. Но я не желала быть мышью.
Когда я гуляла в поле, меня гораздо больше интересовали ястребы.
Почти все книги отца были на французском языке, многие – в кожаных переплетах с вытисненными на корешках золотыми буквами. С каждым кораблем, прибывавшим из Франции, отцу привозили посылку, и он ходил на пристань, чтобы получить очередной том и пополнить свою библиотеку. Я пробиралась в эту прохладную комнату с закрытыми ставнями, как только предоставлялась такая возможность. Девочки не посещали школу, но я получала образование в библиотеке отца. Папа научил меня читать тексты на иврите, на английском и испанском языках, а также немного на датском и голландском. Говорили мы, естественно, по-французски. Вместе со мной училась языкам моя ближайшая подруга Жестина. Когда мы читали вслух, папа смеялся над нашим креольским акцентом и старался исправить наше произношение. Как-то мама сказала, что мне лучше было бы учиться чему-нибудь на кухне, а Жестине вообще нечего делать в нашем доме, а папа при этом пришел в ярость. Мы с Жестиной спрятались под стол и зажали уши руками, чтобы не слышать слов, которыми обменивались мои родители. Я знала: мама считает, что мне подобает дружить с девочками нашей веры, а не с дочкой африканки, нашей кухарки. Но мнение моей матери мало значило для меня.
Однако Жестина боялась моей матери, стеснялась отца и больше не приходила в нашу библиотеку. Вместо этого я приносила ей книжки, и мы читали их на крыльце ее дома, где сквозь перила был виден океан. Иногда мы читали вслух мечтательным тоном, стараясь произносить слова как можно утонченнее. Но по большей части я читала одна в библиотеке, пока мама вместе с другими дамами из благотворительного общества посещала одиноких женщин, детей-сирот, больных, немощных и нуждающихся. Я была уверена, что в этой комнате меня не потревожат, так как мама считала ее владениями отца и после спора по поводу обучения девочек чтению больше не приходила сюда без приглашения.
Из книг меня прежде всего увлекали «Histoires ou contes du temps passé, avec des moralités: Les Contes de ma mére l’Oye»[5]. В замечательных сказках Шарля Перро была острота правды. Когда я переворачивала страницы, мне казалось, что у меня на пальцах пчелы, потому что никогда еще я не ощущала так явственно, что живу. Сказки Перро объясняли мне мою собственную жизнь. Возможно, я не до конца понимала свои чувства, но сознавала, что каждая глава книги дает мне больше, чем сотня разговоров с моей матерью.
Il était une fois une veuve qui avait deux filles: l’aînée lui ressemblait si fort et d’humeur et de visage, que qui la voyait, voyait la mére. Elles étaient toutes deux si désagréables et si orgueilleuses qu’on ne pouvait vivre avec elles.
Жила-была вдова, у которой было две дочери. Старшая была так похожа на нее и внешностью, и характером, что достаточно было посмотреть на дочь, чтобы увидеть мать. Обе были ужасно вздорными и заносчивыми, и жить с ними было невозможно.
Наверное, именно это не нравилось маме больше всего – то, что я была похожа на нее. Я невольно задавалась вопросом: не было ли это для некоторых женщин самым большим грехом?
Мы с мамой больше не обсуждали вопрос о моем образовании, пока однажды она не привела в библиотеку мужчину, которого наняла для мытья окон, и не обнаружила меня там. К тому времени я уже стала взрослой тринадцатилетней девушкой, почти что женщиной, но, вместо того чтобы делать какую-нибудь работу по дому, я валялась на полу непричесанная, уткнувшись носом в книгу. Мадам Помье пригрозила, что выбросит «эти сказки» на помойку.
– Послушай меня и займись полезным делом, – сказала она. – Не торчи в библиотеке.
Я дерзко ответила ей, зная, что она не посмеет отзываться плохо о библиотеке отца:
– Это не твоя комната.
Мама отослала работника и закрыла дверь.
– Что ты сказала?
– Мне известно, что папа хочет, чтобы я получила образование, – ответила я.
Меня не заботило, что мама мной недовольна. Тогда мне было невдомек, что, отвергая ее, я заражаюсь ее злобой и зеленой тоской. Ожесточение было непримиримым, и чем сильнее оно становилось, тем больше я походила на маму. Оно одновременно придавало мне сил и истощало.
