Но я же его сын, сын этого гиганта. Я вихрь-убийца Голиаф, обтянутый кожей тайфун, и вот я извиваюсь и дергаю руками и ногами, пытаясь вырваться, а они стараются меня уложить, хохоча и приговаривая что-то вроде «вот чокнутый, твою же мать». И мне кажется потом, Зефир даже с уважением произносит: «Не могу его прижать, он, блин, извивается, как угорь», что лишь прибавляет мне сил в моей борьбе – я угрей люблю, они электрические, – теперь я воображаю, что я провод под напряжением, заряженный на полную собственным электричеством, и дергаюсь то в одну сторону, то в другую, а их тела наматываются на мое, теплые и проворные, оба они снова и снова пытаются прижать меня к земле, а я вырываюсь из захвата, теперь уже все наши конечности сплелись, голова Зефира прижата к моей груди, а Фрай держится за меня сзади как будто бы сотней рук, есть только движение, в котором я сам затерялся, затерялся, затерялся, и тут я начинаю подозревать… тут я понимаю, что у меня встал, встал с неестественной силой, и уперся в живот Зефиру. Меня пронзает высокооктановый ужас. Я рисую в уме наимерзейшую кровавую резню мачете – самое эффективное средство против возбуждения, – но слишком поздно. Зефир на миг останавливается, а потом соскакивает с меня:
– Какого?..
Фрай поднимается на колени.
– Что такое? – хрипло спрашивает он у друга.
Я откатился, сел, подтянул колени к груди. Встать я пока не могу, страшно, что будет бугор, так что я бросаю все силы на то, чтобы не заплакать. Гадкое чувство зарывается хорьками в каждый уголок моего тела, сопровождая мои последние тяжелые вдохи. Даже если не убьют прямо здесь и сейчас, к вечеру все на горе будут в курсе того, что сейчас произошло. Так что с тем же успехом можно проглотить палочку подожженного динамита и самому сброситься с Дьявола. Это даже хуже, намного хуже, чем если бы они увидели какие-то идиотские рисунки.
(АВТОПОРТРЕТ: Похороны в лесу.)
Но Зефир молчит, стоит такой, как викинг, только какой-то странный и онемевший. Что это с ним?
Я все же обезвредил его силой мысли?
Нет. Он машет в сторону океана и обращается к Фраю:
– Да ну его к черту. Берем доски и идем отсюда.
Облегчение охватывает меня целиком. Возможно ли, что он не почувствовал? Нет – он был просто стальной, и Зефир отскочил в реальном ужасе. Да он и до сих пор в ужасе. Но чего же тогда не обзывается жопойпедиком Пузырем? Все из-за того, что ему нравится Джуд?
– Чья-то песенка все же спета, брателло, – говорит Фрай Зефиру, покручивая пальцем у виска, а потом мне: – Когда ты, Пузырь, будешь ждать этого меньше всего. – И он изображает мой полет с Дьявола своей огромной, как бейсбольная перчатка, рукой.
На этом все закончилось. Они пошли обратно на пляж.
И пока эти неандертальцы не передумали, я бросаюсь за альбомом, сую его под мышку и, не оглядываясь, быстро ухожу в лес, как человек, у которого не дрожит сердце, не наливаются слезами глаза, который не чувствует себя, как в первый день в мире людей.
Когда деревья кончаются, я бросаюсь бежать, словно гепард – они за три секунды наращивают скорость с нуля до ста двадцати километров в час, – и я практически так же могу. В седьмом классе я оказался на четвертом месте по бегу на скорость. Я умею взрезать воздух и исчезнуть в нем, и именно это я и делаю, пока не оказываюсь далеко – как от них, так и от того, что случилось. Я хотя бы не муха-однодневка. У самцов по два члена, а из-за них сплошные переживания. Я и из-за своего одного уже полжизни вынужден проводить в душе с такими мыслями, остановить которые я не в силах, как ни стараюсь, потому что мне они реально, реально, реально нравятся. Ох как нравятся.
Подхожу к ручью, прыгаю с камня на камень, пока не нахожу хорошую пещерку, из которой ближайшую сотню лет можно будет наблюдать за тем, как солнце купается в бушующей воде. Должен быть какой-то горн, или гонг, или еще что-то типа того, чтобы разбудить Бога. А то мне надо бы с ним парой слов перекинуться. Точнее, у меня к нему такие два слова:
КАКОГО ЧЕРТА?!
Через некоторое время, не получив, как обычно, никакого ответа, я достаю из заднего кармана уголь. Он каким-то образом пережил то, что на него свалилось. Сажусь и открываю альбом. Закрашиваю черным целую страницу, затем еще одну и еще. Давлю очень сильно, палочки ломаются одна за одной, но я стираю каждый кусок под корень, даже начинает казаться, будто чернота исходит прямо из моих пальцев, течет из меня на бумагу. Я дохожу до самого конца альбома. На это уходит несколько часов.
(СЕРИЯ: Мальчик в коробке с темнотой.)
На следующий день за ужином мама объявляет, что сегодня они ехали с бабушкой Свитвайн, и она кое-что нам с Джуд передавала.
Только вот бабушка умерла.
– Наконец-то! – восклицает сестра, откидываясь на спинку стула. – Она мне обещала!
Три месяца назад, прямо перед тем как умереть во сне, бабушка действительно пообещала Джуд, что если она ей по-настоящему понадобится, то она немедленно прилетит. Джуд она любила больше всех.
Мама улыбается ей и кладет руки на стол. Я тоже, но потом понимаю, что я как будто мамино зеркало, и убираю их на колени. Мама заразительная.
И да, внезапное объявление: некоторые люди явно не из этого мира, и она из их числа. Я уже несколько лет собираю доказательства. Но подробнее об этом позже.
А сейчас: ее лицо все светится и поблескивает, пока она описывает обстоятельства, рассказывая, как сначала в машине появился запах бабушкиных духов.
– Вы же помните, как этот аромат входил в комнату раньше ее самой? – Мама театрально нюхает воздух, словно и кухня заполняется этим густым цветочным ароматом. Я тоже театрально нюхаю. И Джуд театрально нюхает. И все жители Калифорнии, США и планеты Земля театрально нюхают.
Кроме папы. Он откашливается.
Папа не ведется. Потому что он артишок. По словам его собственной матери, бабушки Свитвайн, которая так и не смогла понять, как породила такой чертополох. Вот и я тоже.
Чертополох, который занимается изучением паразитов, – это без комментариев.
Я смотрю на него, на его загар, как у пляжного спасателя, мускулы, сверкающие в темноте зубы, на его светящуюся в темноте нормальность, и у меня кровь густеет в жилах – что будет, если он узнает?
Зефир пока ни слова не сказал. Вы, наверное, не в курсе, и я, похоже, единственный, кто знает, что долдон – это официальное название члена кита. А долдон голубого кита… два с половиной метра в длину. Я повторю: ДВАААА С ПОЛОВИИИИИНОЙ! И вот как я чувствую себя со вчерашнего происшествия:
(АВТОПОРТРЕТ: Конкретный долдон).
Ага.
Но иногда мне кажется, что папа подозревает. Иногда мне кажется, что даже тостер подозревает.
Джуд пинает меня ногой под столом, чтобы я отвлекся от солонки – оказалось, что я сижу, уставившись на нее. Сестра кивает головой в мамину сторону, она закрыла глаза и сложила руки на сердце. А потом на папу, который смотрит на маму так, словно у нее брови сползли до подбородка. И мы все изумленно таращимся друг на друга. Я прикусываю щеку, чтобы не рассмеяться. Джуд тоже – у нас с ней один включатель смеха на двоих. Мы прижимаемся друг к другу ногами под столом.
