Некоторые страницы романа, из тех, где говорится о Гамбурге, перекликаются с моими мемуарами «Мир внутри мира». Работая над частями упомянутой книги, посвященными моему пребыванию в этом городе, я то и дело заглядывал в рукопись «Храма», а перерабатывая «Храм», обращался иногда к «Миру внутри мира». Как я обнаружил, для автобиографического романа целиком вымышленные персонажи не годятся. Я мог опираться только на воспоминания о людях, которых знал, раскрывая их характеры в соответствии с требованиями художественной прозы и своего представления о тогдашнем мировосприятии. Так, «Саймон Уилмот» — это карикатура на юного У. Х. Одена, а «Уильям Брэдшоу» — на не столь юного Кристофера Ишервуда. Оба предстают здесь в резко измененном виде, а в одном месте и вовсе существуют в воображении — когда на Балтийском взморье Пол представляет себе, как они входят в гостиничный ресторан, где он сидит, доведенный до отчаяния занудством Эрнста.
В Гамбурге я подружился с Гербертом Листом — «оригиналом», с которого я написал портрет Иоахима Ленца. Тогда Лист был молодым торговцем кофе, а впоследствии стал знаменитым фотографом. С двадцать девятого года до начала пятидесятых мы с Листом не виделись. Эпизоды с участием Иоахима, относящиеся к более позднему периоду, — вымысел.
Таким образом, «Храм» представляет собой совокупность воспоминаний, беллетристики и попытки восстановить тогдашнее мировосприятие. Первостепенное значение имеет, безусловно, тогдашнее мировосприятие, ибо благодаря ему, читая рукопись, я понял, какими предстают в его преломлении 1918 год и Первая мировая война и как, в свою очередь, оценивается оно само с позиций 1933-го и 1939-го годов. 1929-й стал поворотным пунктом entre deux guerres[1], что я, похоже, пророчески предощутил, написав в том году стихотворение «В 1929-м». Это стихотворение и спор о нем между Иоахимом и Полом составляют самую суть «Храма». 1929 год можно считать последним довоенным, то есть догитлеровским, летом, имеющим такое же отношение к февралю тридцать третьего, как июль четырнадцатого — к августу восемнадцатого.
География Гамбурга и долины Рейна не отличаются в книге определенностью, поскольку эта Германии на самом деле — страна автобиографически-художественного вымысла Пола. Имеются и исторические передержки, призванные соответствовать тому юношескому настрою автора, коим проникнут весь «Храм».
Лондон, 20 апреля 1987 года
Английская прелюдия
В Марстоне Пол любил самоочевидную (как он страстно верил) невинность. Это качество он отметил в нем с первого взгляда, в самом начале их первого совместного семестра в Оксфорде.
Как-то раз, в конце дня, Марстон стоял в университетском дворе, в нескольких ярдах от своих товарищей по футбольной команде колледжа. Предавшись одной из своих послеобеденных оргий, они бешено носились кругами и вместо мяча перепасовывались украденной на университетской кухне буханкой хлеба. Время от времени двое или трое с криком «держи его!» одновременно набрасывались на одного из игроков и хватали его за яйца. Казалось, Марстон и сам не знает, участвует ли он в этой игре. Он стоял в сторонке и с едва заметной улыбкой наблюдал. Голова у него была круглая, с коротко стрижеными волосами, как бы шлемом обрамлявшими неброские черты лица. У него был слегка озадаченный вид человека, который чувствует растерянность в компании и, возможно, винит себя за неумение приспосабливаться.
Пол, наблюдавший за этой сценой из сторожки, преодолел барьеры собственной застенчивости и пригласил Марстона к себе выпить. За пивом он попросил его рассказать о себе. На вопросы Марстон отвечал прямо. Он сказал Полу, что его отец — хирург с Харли-стрит, который по причине больной печени частенько злится на сына. Пол и представить себе не мог, чтобы кто-либо в каких-либо обстоятельствах разозлился на Марстона. Доктор Марстон хотел, чтобы его сын вступил в Университетский боксерский клуб. Поэтому, как человек послушный и мягкий (решил Пол), тот, дабы угодить отцу, стал членом университетской боксерской команды. Однако, как он едва ли не беззаботно поведал Полу, необходимость драться на ринге приводила его в ужас. «Перед боем меня тошнит, старичок, я весь бледнею и зеленею». Пол спросил его, какого он мнения о капитане гребной восьмерки колледжа, Бузотере, как звали его друзья. С университетского двора доносился голос Бузотера, разразившегося непристойной бранью. «Похоже, он вполне славный малый, но не уверен, старичок, захочу ли я видеться с ним или чтобы меня с ним увидели через двадцать четыре часа после окончания университета».
Пол сделался весьма заинтересованным наперсником Марстона. Он задавал ему вопросы и получал правдивые ответы. Но ни разу он не был уверен в том, что Марстону нравится так много рассказывать.
Однажды Марстон сказал, что больше всего любит одиночное плавание на парусной шлюпке, но, возможно, еще больше — самостоятельные полеты. Он был членом Университетского летного клуба и мечтал стать пилотом. Любил он также и совершать в одиночку долгие пешие прогулки по английской сельской местности, которую считал самой красивой в мире (он успел разок побывать в Югославии и покататься на лыжах в Альпах). Он был влюблен в английский запад. Поколебавшись, Пол предложил отправиться на пасхальные каникулы в совместный поход. Марстон пришел в восторг. По его словам, он давно хотел пройтись пешком по берегу реки Уай. Он раздобыл карты местности. Они назначили день — 26 марта, — когда намеревались выехать на автобусе из Лондона в Росс-на-Уае.
Поход, продлившийся пять дней, совершенно не удался. Пол, сочтя, что поэзия Марстону наверняка наскучит, целую неделю до отъезда штудировал книги по мореплаванию, авиации и боксу. Выпив в Россе-на-Уае по чашке кофе, они добрались до пешеходной дороги, протянувшейся по берегу реки. Как только они тронулись в путь, Пол заговорил о новых типах аэропланов. Казалось, Марстону, хотя и вежливо слушавшему, было скучно, да и когда Пол перешел на парусные шлюпки, ему едва ли стало более интересно. Утром второго дня, когда они шли по сельской местности, где язычками зеленого пламени пробивалась на кончиках веток листва, Марстон сказал, что у него болит живот. Полу казалось, что признаться в боли Марстон способен лишь тогда, когда сильно страдает. Весь следующий час он наблюдал за Марстоном молча, опасаясь, что тому будет нелегко отвечать. Наконец он взволнованно спросил:
— Все еще болит? Может, зайдем в деревню и попробуем найти врача?
— Да заткнись ты! — сказал Марстон. — Что ты трясешься надо мной, как старая клуша?!
Помолчав, он добавил:
— Пойду-ка я посру вон под теми деревьями, — и удалился.
На третий день их немного позабавила собака, которая увязалась за ними, когда они шли по зеленеющим полям, и не отставала весь день, пока в сумерки их не нагнал ее хозяин, фермер, принявшийся кричать, что они украли у него собаку, и за это он подаст на них в суд. Он записал их фамилии и адреса. Это волнующее происшествие на пару часов развеяло скуку.
Переночевали они в пансионе с завтраком, где им пришлось улечься в одну кровать. Ни один из них не уснул. Наутро Марстон встал и сказал:
