Вскоре я вышел из-за ширмы, сверкая пряжками начищенных туфель. На мне были жилетка и сюртук. Эдит позвала служанок, и те сказали, что я – точная копия моего отца. Естественно, ради этого все и затевалось.
Чуть позже пришли родители. Могу поклясться, что у отца слегка увлажнились глаза. Мама не стала сдерживать чувств и расплакалась прямо в детской, утирая слезы ладонью, пока Эдит не подала ей носовой платок.
Я стоял с пылающими щеками, сознавая себя взрослым и образованным. Интересно, если бы сестры Доусон увидели меня в новой одежде, кем бы я им показался? Хотелось бы думать, что джентльменом. Я часто думал о них. Иногда я мельком видел их в окно, когда девчонки бегали по саду или их гуськом вели в карету, ожидавшую напротив дома. Мне казалось, что пару раз кто-то из них поднимал голову и видел в окне меня. Только уже не было ни улыбок, ни приветственных жестов. Лишь то же неодобрение в глазах, что у их няньки когда-то. Словно презрительное отношение ко мне передалось сестрам Доусон как некое тайное знание.
Итак, по одну сторону от нас жили недосягаемые Доусоны со всеми их жмурками, прыжками и пляшущими косичками, а по другую – Барретты. У тех было восемь детей – сыновей и дочерей, но и это семейство, как и сестер Доусон, я видел лишь издали, когда они садились в кареты или гуляли по полям. В один из дней (мне тогда недавно исполнилось восемь) я бродил по нашему саду, ведя палкой по обветшалой стене из красного кирпича. Стена была довольно высокой. Иногда я останавливался и все той же палкой переворачивал камни, из-под которых выскакивали и пускались наутек мокрицы и многоножки. А вот черви не спешили. Они извивались своими длинными телами, словно потягиваясь после спячки. Так я оказался возле двери, открывающейся в проход между нашим домом и домом Барреттов.
Тяжелая дверь была заперта на огромный ржавый замок, которым, похоже, не пользовались уже много лет. Я стал разглядывать замок, когда вдруг раздался громкий, настойчивый мальчишеский шепот:
– Эй, послушай! Что про твоего отца говорят – это правда?
Шептали с другой стороны двери, хотя я не сразу это понял, пережив мгновение неподдельного страха. Потом я едва не подпрыгнул, когда заметил немигающий глаз, следящий за мной через узкую щель.
– Ты давай не молчи, а то меня сейчас хватятся. Так это правда, что про твоего отца говорят?
Успокоившись, я нагнулся к щели и спросил:
– Кто ты?
– Том. Я живу по соседству.
Это имя было мне знакомо. Так звали самого младшего из детей Барреттов, моего ровесника. Я слышал, как взрослые окликали его.
– А ты кто? – спросил Том. – Тебя как зовут?
– Хэйтем, – ответил я и подумал: «Может, этот Том станет моим другом?» Его глаз смотрел вполне дружелюбно.
– Странное у тебя имя.
– Арабское. В переводе означает «молодой орел».
– Что ж, это кое-что проясняет.
– Что именно?
– Не знаю. Просто. А ты что, один живешь?
– У меня еще сестра есть, – ответил я. – И отец с матерью.
– Маленькая у вас семья.
Я кивнул.
– Так все-таки это правда или нет? – допытывался Том. – Твой отец – он такой, как про него говорят? И не вздумай мне врать. Я твои глаза вижу и сразу пойму, если соврешь.
– Я не собираюсь тебе врать. Я просто не знаю, что́ говорят про моего отца и кто именно говорит.
Пока я произносил эти слова, у меня возникло странное и не слишком приятное ощущение, будто где-то существовало представление о том, что́ считать «нормальным», и что мы – семья Кенуэй – в него не вписывались.
Наверное, владелец проницательного глаза что-то услышал в моем голосе, поскольку спешно добавил:
– Ты меня извини. Извини, если я брякнул что-то не то. Мне просто любопытно, только и всего. Понимаешь, ходят слухи, и будет здорово, если они окажутся правдой…
– Какие слухи?
– Тебе они покажутся глупыми.
Осмелев, я приблизился к щели так, что и Том теперь видел только один мой глаз.
– Почему глупыми? Что вообще говорят про моего отца?
Глаз заморгал.
– Говорят, будто раньше он был…
Наш разговор прервал шум, послышавшийся со стороны Тома. Следом раздался сердитый мужской голос:
– Томас!
Обладатель глаза испуганно отпрянул.
– Вот черт! – выругался он. – Мне пора. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся?
Я не успел ответить на его вопрос. Том убежал, оставив меня недоумевать. Какие слухи? Что окружающие говорили о нас, о нашей маленькой семье?
И тут я вспомнил, что и мне пора. Близился полдень – время урока боевых искусств.
7 декабря 1735 г
1
Я чувствую себя невидимым, как будто застрял между прошлым и будущим. Взрослые, что окружают меня, ведут разговоры вполголоса. Лица у всех печальные, женщины плачут. Разумеется, в каминах поддерживают огонь, но почему-то дом (вернее, то, что от него осталось) кажется пустым и холодным. Нас совсем горстка. Снаружи начал падать снег, а внутри властвует скорбь, которая, словно мороз, пробирает до костей.
Мне особо нечем заняться, поэтому я пишу в свой дневник. Сегодня я думал закончить описание предыдущих лет моей жизни, но оказалось, что мне есть что рассказать. К тому же некоторые дела требуют моего присутствия. Похороны. Сегодня мы хороним Эдит.
– Вы уверены, мастер Хэйтем? – некоторое время назад спросила меня Бетти.
Лоб у нее в морщинах, глаза усталые. Много лет (точнее, сколько я себя помню) она помогала Эдит. Для Бетти это такая же утрата, как и для меня.
– Да, Бетти, уверен.
На мне, как всегда, был костюм, к которому сегодня добавился черный галстук. Эдит была одинока в этом мире. Такое же одиночество ощущали уцелевшие члены семьи Кенуэй и слуги. Мы собрались внизу для скромной поминальной трапезы: ветчина, эль и хлеб. Когда она закончилась, сотрудники похоронного бюро, успевшие глотнуть горячительного, погрузили тело на дроги и повезли в часовню. Мы расселись по каретам. Их понадобилось всего две. Вернувшись с похорон, я поднялся к себе в комнату и снова взялся за дневник…
2
Прошло два дня со времени моего разговора с глазом Тома Барретта, а у меня в голове по-прежнему звучали его слова. И вот как-то утром, когда мы с Дженни остались в гостиной одни, я решил ее обо всем расспросить.
Дженни была старше меня на тринадцать лет – ей шел двадцать второй год. Общего у меня с ней было не больше, чем с развозчиком угля. Даже меньше, поскольку человек, привозивший нам уголь, как и я, любил посмеяться, а Дженни даже улыбалась редко.
