— Что ты хочешь этим сказать, моя милая? — Он переложил трубку к другому уху. — Леони, я тебя не понимаю. Что с тобой? Что значит «больше никогда»?
«И кто или что умерло?» — не решался спросить он, хотя не думал, что она на другом конце линии вообще могла его понять. Он принял решение.
— Послушай, любимая. Связь такая скверная, если ты сейчас меня слышишь, то, пожалуйста, положи трубку. Я тебе сейчас перезвоню. Может быть, тогда…
— Нет, не надо! Нет!
Связь внезапно стала совершенно четкой.
— Ну вот, наконец-то… — рассмеялся было он, но быстро осекся. — Твой голос звучит странно. Ты плачешь?
— Да. Я плакала, но это неважно. Просто послушай меня. Пожалуйста.
— Что-то случилось?
— Да. Но ты не должен им верить!
— Что?
— Не верь тому, что они тебе скажут. Хорошо? Неважно что. Ты должен…
Конец фразы снова потонул в скрипучих шумах. В этот момент он испуганно вздрогнул, резко обернулся и посмотрел на входную дверь.
— Леони, это ты?
Он говорил одновременно в трубку и в направлении двери, в которую громко стучали. Сейчас он втайне надеялся, что за дверью окажется его подруга, а плохая связь была из-за того, что она ехала в лифте. Точно. Тогда сказанное ею означало: «Извини, дорогой, что опоздала. Час пик, никогда больше не поеду этим маршрутом. Я просто мертвая».
«Но чему я не должен верить? Почему она плачет? И почему стучит в дверь?»
Сегодня в первой половине дня он послал ей с курьером ключ от квартиры в то налоговое управление, где она временно работала секретаршей, вместе с указанием открыть газету «Франкфуртер Альгемайне» на тридцать второй странице. Там была напечатана данная им схема, как добраться до его квартиры. Но даже если она забыла ключ, то как ей удалось (как вообще кому-то удалось бы) подняться наверх так, чтобы консьержка у входа не сообщила о ее приходе?
Он открыл дверь, но ответов на его вопросы не последовало. Вместо этого возник другой вопрос, поскольку мужчина, стоявший перед ним, был ему совершенно незнаком. Судя по внешнему виду, гость не испытывал большой склонности к посещению фитнес-клубов. Его живот оттягивал белую хлопчатобумажную рубашку так далеко вперед, что нельзя было определить, носит ли он ремень или потертые фланелевые брюки держатся на валиках жира.
— Извините за беспокойство, — начал тот, смущенно берясь при этом большим и указательным пальцами левой руки за виски, как будто пытаясь остановить приступ мигрени.
Позже он уже не мог вспомнить, представился ли неизвестный и предъявил ли удостоверение. Но уже первые его слова прозвучали так официально, что он сразу понял: этот человек вторгся в его мир по служебной необходимости. Он полицейский. И это было нехорошо. Совсем нехорошо.
— Мне очень жаль, но…
«О боже! Моя мать? Мой брат? Пожалуйста, пусть это будут не мои племянники!» — про себя он перечислил все вероятные жертвы.
— Вы знакомы с некой Леони Грегор?
Сотрудник уголовной полиции потер короткими толстыми пальцами свои кустистые брови, которые резко контрастировали с его почти лысой головой.
— Да.
Он был слишком растерян, чтобы осознать все нарастающий страх. Какое отношение имеет все это к его подруге? Он взглянул на телефонную трубку, дисплей которой показывал, что связь не прервана. Почему-то ему показалось, что телефон за последние секунды стал тяжелее.
— Я постарался прийти как можно быстрее, чтобы вы узнали об этом не из вечерних новостей.
— О чем же?
— Ваша спутница… короче, час назад она попала в серьезную автокатастрофу.
— Что, простите? — Его охватило невероятное облегчение, и он лишь сейчас заметил, сколько ужаса накопилось в нем. Так, должно быть, чувствует себя человек, которому позвонил врач, сообщая, что произошла ошибка и что все в порядке, просто перепутали анализы на СПИД. — Это, должно быть, шутка? — спросил он, почти смеясь.
Полицейский непонимающе взглянул на него.
Он поднес трубку к уху.
— Дорогая, тут кое-кто хочет с тобой поговорить, — сказал он. И все же, собираясь передать трубку полицейскому, он медлил. Что-то было не так. — Дорогая?
Никакого ответа. Раздражающее шипение вдруг стало таким же сильным, как и в начале разговора.
— Алло? Дорогая? — Он обернулся, пальцем свободной руки указал на свое левое ухо и быстрыми шагами пересек гостиную в направлении окна. — Здесь прием лучше, — объяснил он полицейскому, который медленно проследовал за ним.
Но и это оказалось ошибкой. Наоборот, теперь не было слышно вообще ничего. Ни дыхания. Ни бессмысленных звуков. Ни обрывков фраз. Никаких шумов. И в первый раз он постиг, что молчание может причинять боль, какую не способен вызвать даже самый сильный шум.
— Я очень, очень вам сочувствую.
Рука полицейского тяжело легла на его плечо. В отражении панорамного окна он видел, что этот человек приблизился к нему на расстояние нескольких сантиметров. Возможно, у него уже имелся опыт общения с людьми, получившими страшные новости. И поэтому он встал так близко, чтобы подхватить его в случае чего.
Но этого не случится.
Только не сегодня.
Не с ним.
— Послушайте, — начал он и обернулся, — через десять минут я ожидаю Леони к ужину. Я вот только что, прямо перед тем как вы постучались ко мне, разговаривал с ней по телефону. Вообще-то я и сейчас еще разговариваю с ней и…
Произнося последнюю фразу, он уже размышлял над тем, как это может прозвучать. Если его спросили, как незаинтересованного психолога, он сам бы поставил себе диагноз: шок. Но сегодня он не являлся таковым. В это мгновение он невольно оказался главным действующим лицом пьесы.
«Не верь тому, что они тебе скажут…»
— К моему величайшему сожалению, должен вам сообщить, что ваша подруга Леони Грегор по пути к вам час назад съехала с трассы. Она врезалась в светофор и стену дома. Мы еще ничего не знаем наверняка, но очевидно, машина загорелась сразу. Сочувствую. Врачи ничем не смогли ей помочь. Она скончалась на месте.
Позже, когда успокоительное медленно начало терять свою силу, в его сознание пробилось воспоминание об одной клиентке, которая однажды оставила детскую коляску перед дверью магазина. Она хотела заскочить туда, чтобы купить тюбик моментального клея. Поскольку было холодно, она, прежде чем войти в магазин, хорошенько укрыла пятимесячного Давида. Когда тремя минутами позже она вышла оттуда, коляска по-прежнему стояла у витрины, но… оказалась пуста. Давид исчез… и исчез навсегда.
Во время своих терапевтических бесед с душевно сломленной матерью он часто спрашивал себя, а что стало бы с ним в таком случае. Что ощутил бы он, откинув одеяльце в детской коляске, под которым было так удивительно тихо.
